– Моя сила – твоя.
Оскалился Черный, выставил вперед руки, застонал, всасывая в чудовищную воронку хаоса мощь огненную – и сорвалось с его пальцев смертельное проклятье. Мигом почернело небо в долине, и люди, соратники, стоявшие перед ними, падали замертво, обугливаясь, как головешки, и полетела огромная сеть в приземляющихся врагов.
И вдруг вытолкнуло искорку в те сферы, куда человеку путь заказан – узрела она богов, всю суть их стихийную, и внимание их, к долине прикованное. Узнала, что ушли Красный и Синяя в человеческие тела, ибо последней каплей, переполнившей чашу весов, было их участие в поединке Четери и Марка Лаураса – а Белый уж давно доживал жизнь слепым калекой, родившимся без рук и без ног, но почитаемым как святой в далеких Эмиратах, и вот-вот должен был вернуться в небесные чертоги.
Увидела она, как распростерся Желтый, удерживая Туру в равновесии, а Зеленый, не успевая, взрастил вокруг драконов камень, чтобы уберечь их от проклятия, которое убило бы их наверняка – и тут же сам ушел в десятки перерождений, ибо грубо вмешался в жизнь человеческую. Остался на Туре один Желтый, приняв на себя всю ее тяжесть.
А два короля с изумлением смотрели, как на месте, где кружили драконы, появляется высокая гора, и сеть проклятия стекает по ее склонам, истаивая и развеиваясь.
Закашлялся Виланд Черный, начал харкать кровью, согнулся – и повалился замертво. Надорвался.
А над долиной воцарилась тишина.
И в тишине этой начал трезветь Седрик. Посмотрел на руки свои, на гору, сжал кулаки, и снова себе в предплечье зубами вцепился, до крови прокусил. Заревел от стыда, от осознания, что поступил он подло, что всю жизнь его и потомков его будут называть Рудлоги Подлые, Рудлоги Бесчестные. Шел он к горе, тяжело переставляя ноги – и разбегались от него люди – и не было рядом верного Марка, чтобы скрутить короля, не дать навредить ни себе, ни другим.
Несколько недель бился Красный у горы: жег ее пламенем, бил молниями, льдом сковывал – но что человек против миллионов тонн камня? Приказал он собрать магов, но и те ничего не смогли сделать.
Вернулся он во дворец поседевшим, глаза от сыновей прячущим. Отдал сыну корону и державу, взял нож и направил его в сердце – да только с криком кинулась на него жена, выбила оружие, запричитала, обхватила дурную гордую голову мужа, заплакала – не оставляй меня, не надо, молю, за тобой пойду, так и знай!
И остался Седрик для нее жить. Живым себя истязать. Явился к нему через десять лет Красный воин. Наказал его страшно – три дня и три ночи не выходил король из подземного святилища, а когда вышел, глаза его белыми от мук стали.
– Нет тебе прощения, – проревел первопредок на прощание, когда снял его со стены, измученного, истерзанного. – Дал я тебе пойти в эту войну, чтобы Белому и Синей, против меня пошедшим, отомстить. Имеет война всегда две стороны, победу и поражение, и тяжело поражение, но и его нужно принимать честно. Опозорил ты меня. Но пережил наказание с достоинством – проси, чего хочешь, сын.
– Ничего не хочу, – просипел король, – только разрушь гору, выпусти драконов.
– Да разве я б разговаривал с тобой, если бы это можно было! – зарычал Красный, и снова наотмашь сына ударил, что упал тот, кровью заливаясь. – Если я эту гору разрушу, в воздаяние придется мне за вмешательство много жизней на Туре проживать – не один там дракон, несколько тысяч! Я тебя на десять лет без присмотра оставил, ты вот что натворил, а как мне на сотни поколений уйти? Опозорил меня, род свой опозорил! Послушал наветы черной твари, слаб оказался мой сын, позволил в мозг свой потомку Черного влезть! Хорошо хоть брат земной не дал убить их на месте, дал нам всем надежду! Хоть не люблю я белых и синих, а только без них на Туре совсем жизни не будет.
– Скажи тогда, что делать, – упрямо попросил Седрик.
– Ничего не делать, – сказал странным голосом бог, и глаза его огненные словно смотрели сквозь время, а в словах его слышалось … смирение? – Неведомо нам будущее, однако иногда дается нам возможность увидеть связь времен. Вижу я сейчас, что уже пошло воздаяние. Падет гора через много лет, а за деяние твое по проклятию драконьему будет род твой платить, пока не расплатится. И не снять его, пока цела гора, и не сгладить. Слушай же меня – за тебя и мне отвечать придется. Придется мне, Красному, просить своих братьев и сестру об услуге, не бывало такого, да, видимо, всему время приходит. Прикажут они – уберут люди все упоминания о войне, уберут записи, чтобы не было нам позора до конца веков, скроется память об этом через несколько поколений. И ты убери, чтобы не росли мои дети под гнетом позора, придет нужное время – все раскроется. Но нам за это платить, мне за это братьям моим и сестре обещания давать. Эх, сын, сын…