Я так старался в последний раз разглядеть лицо Лори, чтобы убедиться, что он жив, чтобы проститься и запомнить, что не заметил третьего сита, который подошел ко мне сбоку и обнажил меч.
И все кончилось
17.
Боль — теперь моя жизнь. Жгучая боль стучит в голове и течет, заливая свинцом ноги и руки. Боль в теле и пустота в душе.
Вдали кричит кукушка. Считает чьи-то годы? Я слушаю, но слышу иное.
— …это я, Дрю! Тебя ведет магия сита! — молит раненый друг.
Но я не могу остановиться — клинок падает, сокрушая беззащитное тело, огонь брызжет мне на руки, на грудь, слепит глаза.
И вдруг оказывается, что отец мой мертв, замок разграблен, а сам я в глухом лесу. Трава кругом бурая от крови. Склоняюсь над телом Айлора, беру его за руку: жив ли? Мальчик бледен как покойник, а грудь его разрублена. Голос слаб, слов почти не разобрать:
— Спой, Хейли Мейз, дай услышать тебя…
Надо петь, но дыхания нет… смотрю в рану — багрово-черный ком бьется, трепещет между изломами ребер. Сердце. Оно сжалось, выталкивая в траву алую волну: раз, второй… и затихло.
«Лори, нет! Не уходи!» — хочу крикнуть я.
А кукушка все считает, считает… Или это плач о потерянном доме? И о том, как небо рушится вниз, давит, расплющивает, размазывает по тонким лесным травинкам…
Не вижу — чую: их трое, великих ситов Пущи: стоят напротив, смотрят.
И я все вспоминаю — бой, страх, плен… Открываю глаза, рывком — сажусь.
Навалившаяся вселенская тяжесть вдавила в землю, изломала тело. Я вновь оглох, ослеп, кровь потекла из носа и кажется, из ушей, но сквозь боль и страх я все-таки сумел встать и поднять взгляд на своих мучителей.
Первый, снежно-белый и косматый, был стар. Не тело, сухое и жилистое, не рваные поседевшие уши, не морщины на бескровном лице выдавали старость сита — глаза. Бледно-травяные, сухие и равнодушные, как камень. Взгляд их и давил, как камень, как сотня, тысяча… как все камни мира, упавшие на мои плечи и голову. Я был песчинкой перед скалой, тонким колоском перед вековым дубом, но не хотел, не мог признать этого.
— Я — Эа, владыка Леса, как ты, ничтожный, смеешь стоять предо мной? — не услышал, скорее почувствовал я. — На колени!
Приказ прокатился громовым раскатом, в воздухе остро пахнуло грозой и ужасом. Но я не пошевелился, только крепче сжал зубы — я уже ничего не боялся. Король ситов чуть заметно усмехнулся, и боль отступила. Вторая, та самая всадница с болот, все еще в мокрой шкуре, и с черепом на голове, сказала что-то одобрительно-ласковое, что-то, внушающее надежду. И я почти поверил, но, натолкнувшись на лед ее взгляда, отвел глаза.
Третий молчал. Я узнал его сразу: по меху черного волка на плечах, по костям человеческих пальцев, вплетенным в волосы цвета осеннего черноклена, по неутолимому голоду, который чувствовал в нем — легендарный Ареийа-Оборотень, отец моего Лори. Враг Синедола был в ярости, но когда король Эа с одобрением кивнул всаднице — смолчал, только прижались красно-рыжие уши, да губы дернулись, обнажая в оскале клыки.
Приказ короля еще рокотал в отдалении раскатами отгремевшей грозы, когда двое из троих повернулись и ушли в чащу. Оборотень остался, проводил их взглядом, потом сказал:
— Иди за мной, человечек, мой сын должен видеть тебя, — и шагнул по тропе.
Стоило просто подчиниться, но я не сдержался:
— Лори? Как он?!
Ареийа резко оглянулся. Если бы ненависть убивала, я бы тут же умер.
— Лори?! Вырвать и раздавить твое жалкое сердце не спрашивая — вот чего ты заслуживаешь!
— Но я не предатель! — и тут чувство вины согнуло мои колени, я упал, склонился к ногам сита, — Я не хотел! Я бы все отдал, чтобы…
Он даже не глянул и не стал слушать, мое унижение было ни к чему вождю волчьих всадников.
— Я все знаю, человечек. Ниаретт сказала, ты тот, кто нужен. Глупая до сих пор называет себя Лунным Цветком Пущи, но лунный цветок давно увял, она ничего не слышит, как и все мы. Только Айлоримиелл слышит. Вставай, пойдем, он рассудит.
Шли мы долго. Сит двигался легко и бесшумно, босые ноги не выбирали тропы, но все время ступали на ровную землю, а я, едва поспевая, запинался за все коряги, цеплялся за каждый куст, валился, снова вставал, раздирая одежду, в кровь царапая и сбивая руки, только бы не отстать.
Из-за деревьев нам на встречу выходили жители Пущи: мужчины и женщины, одетые в волчьи шкуры или буро-зеленые рубахи до колен, укрытые нечесаными гривами, все одинаково высокие, сильные и ловкие, с одинаково застывшими в гордой ненависти лицами. Старые или молодые, я угадывал только по взглядам: равнодушно-отстраненным или острым, исполненным какого-то недоступного мне голода. Ситы с такими, голодными, глазами жадно меня разглядывали, а потом шли следом, держась на почтительном расстоянии от моего провожатого. От этих следующих по пятам теней было не по себе, словно я уже мертв и отринут Господом за свои прегрешения.
Адские твари — так меня учили с детства…
Я искал среди них детей с лукавыми, проказливыми улыбками, как у Айлора, высматривал женщин, нежных и страстных, похожих на колдунью из моего сна — тщетно. Среди многих прекрасных лиц я не находил ни одного радостного, среди глаз, горящих как самоцветы, не было сияющих любовью.
Уже в сумерках мы вышли на поляну. Наши безмолвные преследователи отстали, но я по-прежнему чувствовал их, жадно смотрящих на меня из лесного сумрака. Стая огромных волков преградила нам путь. По знаку Оборотня звери успокоились и разлеглись в траве, однако, как и их двуногие хозяева, продолжали следить за мной неотступно.
Посреди поляны сит указал мне большой кедр, росший особняком. Дерево было странным — с густой и длинной хвоей, покрытой голубовато-молочной дымкой, словно блудное облако зацепилось за его ветви. Пока я разглядывал эту диковину, Оборотень исчез, и я даже не заметил, как это случилось.
Айлор полулежал между выпирающих из земли корней дерева, как в колыбели, и не то спал, не то был в забытьи. Голова и плечи его покоились на спине ордынского волка, тоже спящего, тело от подмышек почти до колен было обернуто широкими коричневатыми листьями, каких я никогда раньше не видел. Повязка скрывала раны, но мертвенная бледность была точно такой, как в моем видении. От этой бледности Лори казался особенно юным, совсем ребенком, слабым и трогательным.
Слава тебе, Боже, живой, — подумал я, присел рядом с ним на пятки, погладил пушистые уши, отвел с лица спутанные пряди. На губах, на бледных щеках и подбородке мальчишки запеклась размазанная кровь. Я удивленно уставился на эти разводы. Он вздрогнул, открыл глаза — и мгновенно изменился: брови сошлись в напряженно-сосредоточенной гримасе, взгляд затвердел, а губы сжались жестко и решительно.
— Хейли Мейз, почему ты здесь? Я же велел тебе уходить!
— Потому что здесь ты. Там, в лесу после боя, я не мог оставить тебя одного. Боялся, что ты умрешь. Но, хвала Господу, не попустил. Ты жив — это главное.
— Ты должен был послушаться! Ты не понимаешь… — Айлор отвернулся пряча глаза, словно ему было стыдно, — Это же смерть, Хейли Мейз! Здесь для тебя — только смерть.
Он, кривясь от боли, потянулся к волчьей морде, погладил широкий лоб, коснулся носа:
— Это Урр, мой боевой друг, мой брат… Он сотню раз спасал мне жизнь. Смотри! — и, резко ударив, оттолкнул пасть в сторону.
Голова зверя, как тряпичная, мотнулась на бок, открывая разорванное горло и слипшуюся в крови шерсть. Я испуганно отпрянул.
— Что это?! Кто это сделал?