— Прочь! — крикнул Айлор, с силой ударил меня по пальцам и сам накрыл бутон ладонью, — не смей! Не трогай его, Хейли Мейз. Лунный цветок голоден, я накормлю.
Цветок почуял тепло живого тела — качнулся в сторону, словно зверек, потерся о руку сита. И тут же другие побеги устремились к мальчишке. Гибкие плети ластились, прижимаясь к ногам, к груди, листья нежно касались плечей и щек, словно целовали. Вот одна лоза опоясала его и скользнула за спину, другая захлестнула шею, а третья вползла под повязки — и воздух наполнил теплый дух скошенного луга и вспаханного поля… лес вокруг нас недоуменно замер, а юный сит, блаженно щурясь, принимал ласки и казался совершенно счастливым.
Я понимал, что происходит, видел, кричал, что это неправильно, что он слишком молод, что на его месте должен быть я! Он не слушал, только улыбался мне и цветку, поглаживая мерцающие в густых уже сумерках лепестки, только дышал все глубже и чаще, а глаза затягивала пелена страсти. Наконец, посмотрел в глаза и сказал:
— Хейли Мейз, неужели ты и правда поверил, что я смогу отдать тебя ему? Никогда. Ты мне слишком дорог… Да, я молод, но ты и в мечтах не проживешь так долго, как довелось мне. Годы и годы я убивал, а полюбил лишь однажды. Твоя жизнь, короткая и яркая, как падающая звезда… разве я посмею отнять ее? Ты будешь жить, Хейли Мейз.
Внезапно он выгнулся, запрокидывая голову, рот раскрылся в беззвучном крике, и на подбородок плеснуло свежей кровью. А вслед за ней из уголка губ высунулся зеленый завиток молодого побега.
И тут же бутон распахнул лепестки наполняя все вокруг шальным весенним духом, а с темного неба потоком полилось призрачно-белое сияние и манящая вдаль песня — зов луны вернулся в Пущу
— Пора, — прошептал Айлор и рванул повязки на груди.
Я смотрел в его глаза, потому что боялся видеть, как сердце сита ложится в мою грудь, не желал знать, отчего вернулось свободное дыхание и почему боль опять стала нестерпимой… я боялся отпустить его взгляд.
И лишь когда зеленые глаза Лори распахнулись черной бездонной пропастью — я упал туда, ни о чем больше не думая.
18.
В небе еще полоскались цветные ленты заката, а лес уже наполнили сумеречные тени. Вечерняя роса напитала одежду, холодила тело, где-то далеко опять плакала кукушка. Я приподнялся на локтях и сел. Тело ныло как после непосильной работы, а в душе была пустота. Сколько длилось мое забытье? Я не помнил. Что делать дальше — не знал. Растерянность и отчаяние было всем, что я тогда чувствовал.
— Ничего, человечек. У вас говорят — время лечит. Ты жив, это главное.
Я оглянулся на голос. Воин Пущи вышел на поляну из тени ближайших деревьев: черная накидка из волчьей шкуры, зеленая рубаха до колен, меч у бедра и лук за спиной, густая грива цвета осеннего черноклена. Но все равно Ареийю трудно было узнать: ощущение власти и могущества было сильнее прежнего, а вот ненависть исчезла. И вместе с ней исчез мой страх, осталась только робость да еще смутное для меня чувство общего горя, объединяющей нас невосполнимой потери.
Он подошел и опустился рядом на траву, сорвал цветок клевера, прикусил стебель, задумчиво улыбнулся — длинные клыки придавили нижнюю губу. Вдруг стало очевидно, насколько он молод: гроза Синедола казался едва ли старше меня самого. Я осмелился спросить:
— Айлоримиелл… где он? Как это было?
— Он — здесь. Разве ты не узнаешь место?
В самом деле: та же поляна, тот же старый кедр — вот он. Только трава высока и сочна, и нигде нет следов той жуткой ночи. Пальцы коснулись корявого ствола — сердце бухнуло, на миг остановилось.
Его сердце…
Я невольно схватился за грудь и ощутил болезненный еще рубец. Значит все правда: мое сердце стекло в корни колдовского цветка, а в моей груди сейчас бьется сердце сита. «Отец мой Небесный, всеблагой и всепрощающий, будь милостив, — с детства привычные слова молитвы пришли сами, — не оставь дитя свое грешное, прости…»
— Он простит, — отозвался сит, — нет такого бога, который не благословит то, что вы сделали.
— Всевышнему не угодно колдовство, каким бы оно ни было.
— Правда? — он повернулся, — Ты в самом деле веришь в это, человечек?
Верю ли? Я посмотрел на сита. Он был совершенен: сила, власть, красота… я понимал, как это кощунственно, но мне казалось, что сам Ареийя сейчас похож на бога. На бога любящего и скорбящего о своих детях.
— Когда огонь выл, словно сбесившийся, Лаварлинн молила спасти хоть сына, а я все не мог вырвать стрелу — древко скользило от крови и не давалось, когда рядом рухнула береза и спалила их обоих, и потом, когда вспорол глотку своему волку ради того, чтобы малыш выжил, я тоже думал, что боги не простят. Что сам я не прощу… Она ведь любила кого-то из ваших, поэтому пошла в ту ночь одна. Она шла к любимому, а нашла смерть.
Я смотрел и слушал, с трудом сдерживая свои желания — мучительно хотелось коснуться его, хотя бы кончиков пальцев, хотя бы бархатистых ушей или пламенных волос. И я всем своим существом чувствовал, что он хочет того же, но никогда этого не сделает, оттого и старается излить душу словами — так труднее для сита и проще для человека.
— Ситы и люди — неодолимое искушение друг для друга, но после смерти Лаварлинн я хотел только ненависти и мести, только смерти всем вам. Это сын научил меня прощать. Наивный мальчик думал, что обманул даже богов, но я с самого начала знал, что он задумал. Может, это и есть искупление — его ранняя смерть и моя вечная память?
— И моя, — эхом отозвался я, — я никогда его не забуду.
Закат догорел, звезды зажглись над кроной старого кедра. Лес ожил, зашептался, словно где-то в стороне от поляны между ветвей гулял легкий летний ветер, чуть сиплый голос флейты донесся из чащи: «К тебе...». Я вспомнил колдовской сон — и дыхание сбилось от тайных страхов и желаний.
Ареийя поднялся:
— Пора, человечек — зов луны нарастает. Когда Ниаретт возьмет свой бубен и начнет танец, будет поздно — мои сестры и братья тебя не отпустят, заставят петь и кружиться с ними. Да ты и сам не захочешь уйти. Вставай, и идем сейчас.
На этот раз мы шли недолго. У самой поляны я нашел своего жеребца, привязанного к дереву. Мой провожатый велел садиться в седло и следовать за ним, но не приближаться, чтобы конь не испугался волка. Он ушел дальше, а вскоре между ветвей как факел засветилась его рыжая грива.
Пуща была темна, ветви хлестали по лицу, могучие стволы порой пугали своей близостью. Даже когда чаща сменилась редколесьем, потом хлюпающим под копытами болотом, светлее не стало. Я гнал коня без дороги, доверившись только красному сполоху впереди. Наконец, минули и болота, и лес на восточном берегу Студенки, впереди открылась река, особенно широкая в этом месте, а за ней — дальние луга Синедола кое-где перемежаемые рощицами. Я остановился, спешился, пытаясь точно определить, где нахожусь и как далеко до ближайшей переправы. Из тени приречных ив вышел Ареийя. Волка поблизости я не заметил, но волосы его все еще слегка светились.