Я хотел возмутиться. Как смеет всякий глупый юнец судить отца? Но не успел — мой гость плотнее запахнул одеяло и продолжил:
— Хотя я могу понять их, Хейли Мейз. Ты — нет, не можешь. Ты наследник Синедола. Самое благодатное место на земле принадлежит тебе, а у них нет ничего. Как и у меня. Я тоже хочу жить в своем краю без страха, без ненависти. Я хочу, чтобы мои дети вольно резвились и охотились под сенью родного леса, чтобы потом, когда-нибудь, они вышли в лунный круг на свой первый танец… Хейли Мейз, у меня ведь еще могут быть дети — я слышу зов луны, я слышу его даже сейчас.
Молодой посол выпрямился, гордо приподнял голову, снова превращаясь в то существо, которое меня восхитило — колдовство. И меня словно громом ударило, страх вдруг проснулся, завозился, липко и холодно. Колдовство! Что же я делаю? Это все — ложь, обольщение. Колдовство! Отец Бартоломью предупреждал!
Я сглотнул свой страх и спросил:
— Айлор, зачем я тебе? Зачем ты хочешь околдовать меня?
— Околдовать?
Удивление юноши казалось столь невинно-искренним, но я не верил. Не верил ни одному слову: он силен и умел в бою, но проиграл мне поединок, глупо проиграл, он пришел сюда, влез в мою спальню, напал — а теперь уверяет, что боится стражи…
— … я слышал, что вы зовете нас колдунами, но, Хейли Мейз, я не знаю, как это — околдовать тебя. Вы живете среди огня и камня, для нас — это смерть. Огонь иссушает, душит дымом, выжигает все живое, а камень давит своей тяжестью, не дает дышать. Вы странные, совсем чуждые нам, но что-то в вас есть такое, что влечет неодолимо. Ты говоришь, я хочу околдовать тебя, а я думаю, это ты. Ты околдовал меня, Хейли Мейз, привлек вниманием, заворожил песней.
Сит потянулся за моей гитарой, что лежала на одном из сундуков, осторожно коснулся ее лакового бока и тут же отдернул руку, словно обжегся.
— Мертвое. Ты можешь заставить мертвое дерево петь, как поет ветер в ветвях или весенний ручей, как птицу, даже как волка зимней ночью. Ни одна из моих сестер, ни один из братьев не устоял бы перед твоей песней в лунную ночь, когда еще были лунные ночи… спой, Хейли Мейз. Спой для меня, пока еще можно, прошу тебя.
Я не хотел его слушать — речь сита опять смущала, путала чувства, испытывала мою веру в Бога, мою любовь к Нему. Я знал, что не надо слушать, не надо думать, и потому как за спасение, схватился за гитару. Играть и петь — это я умел.
9.
Холод. В замковой часовне и зимой не топят. Холод и полумрак. Только на алтаре — свечи, множество свечей. И дымящиеся благовония — от них кружится и болит голова, а на языке копится сладковатый вкус печали. Посередине — гроб: свежеструганные доски обиты бархатом, но я чувствую их запах и даже помню шершавую, чуть влажную поверхность под рукой. Не тут — раньше… Я помню: это — смерть.
Гроб стоит высоко, он огромен и нависает надо мной, из-за этого я не вижу, кто в нем. Не вижу и не хочу видеть, но большие, сильные руки берут меня, поднимают.
— Смотри, Хейли.
Белое. Все — белое. Густая фата прячет, но рука безжалостна — и лицо открывается.
Она красивая. И молодая. Только золотистые локоны больше не светятся — посерели, покрылись пеплом. Она — моя. Моя! Мама… И совсем чужая. Хочется кричать — не могу. У меня нет языка, у меня нет голоса, у меня ничего нет! Только слух:
— Будь ты проклят, Оборотень! Будь проклят…
Сон разлетелся клочьями тумана и сгинул. Я дернулся, сел, оглядываясь, ничего не понимая: густой, жесткий мех, теплая полутьма и запах костра вместо благовоний.
Наконец, узнал свою спальню. Огонь в камине горел все еще ровно и жарко, а на медвежьей шкуре рядом со мной вытянулся мальчишка-сит, принц нечистых… сын Ареийи.
Сит! Враг! Избавиться от него, выгнать, вышвырнуть его за порог!
Нет... нельзя. Никак невозможно! Вдруг кто-то увидит? Узнает? В коридорах стража и факелы — увидят непременно. Придется терпеть…
А мальчишка повернулся и улыбнулся, светло, доверчиво, словно в отцовском доме, в собственной постели спал.
Я отодвинулся как можно дальше, склонился на сундук. Казалось, уже не усну до утра, но стоило закрыть глаза — и снова провалился в темноту.
Лес. Кругом лес, совсем не такой я привык видеть, когда выезжал охотиться. Этот лес нездешний, дивный, колдовской. Живой. Острый серп луны на ущербе словно режет ночь пополам, и одна половина — моя, а другая пугает и манит. Деревья шепчутся с травами, цветы кивают, словно знают тайну, а ветер зовет переступить границу. Я не понимаю их, но чувствую — это обо мне они шепчутся, меня призывают. Тут повсюду — чары, заклятия, волшебство. И все это — для меня. Я иду, не раздумывая, на зов, по угаданной тропе, выше, в дикие холмы Синедола. В глубине живота трепещет предвкушение, а по спине текут ручейки холодного страха.
«К тебе…»
Это ветер запутался в тонких ветках или стонет вдали деревянная дудка?
«К тебе…»
Это звон тишины, когда ветер стихает, или голос той, другой, мне неведомой жизни?
На вершине холма лес редеет, меж стволов льются струи лунного света, среди них — силуэт. Он размыт, нечеток, трепещет и пляшет, зовет за собой. И я подчиняюсь.
Это женщина. Нет, девочка, совсем дитя! Богиня… ситка — заостренные уши и глаза, как у кошки. Она кружится в танце, отбивая ритм ударами в бубен. Бедра чуть прикрывает искристая кисея, а поверх юных грудей только костяные ожерелья. Черными змеями — пряди волос, лунным сиянием — кожа, смех тревожит, а взгляд подчиняет. Любопытство и страх уступают желанию. Я хочу ее, хочу… Желаю, требую!
— С тобой?
Вопрос? Предложение? Она улыбается, и клыки поблескивают между губ. Эта улыбка, и в ней — весна! Как же я люблю ее.
— С тобо-о-ой! — серебристый лукавый смех.
Повтори еще раз! Повтори — и я сделаю все для тебя…
— С тобой!
Прикажи — и упаду тебе в ноги! Прикажи — и я за тебя умру!..
А она со смехом убегает, легкая, верткая — ожерелья мелодично перестукиваются на груди, разлетаются прозрачные юбки. И песня:
— В тебе! — радостью, счастьем весенней улыбкой! — В тебе, навсегда!
Вдруг я чую опасность. Впереди — беда!
Сердце замирает, стынет под ребрами, шевелятся от страха волосы. Я каменею — а она кружится, смеется и бежит дальше. Стой, глупая, остановись! Не ходи туда, не ходи!..
Но она все смеется, смеется, скрываясь за деревьями и в руках ее уже не бубен — младенец.
Я догоняю и… валюсь перед ней на колени. Моя красавица-ситка, в страхе и бессилии припавшая к могучему дубу: белооперенная синедольская стрела прибила к стволу и ее саму, и ее дитя.
«Навсегда!»
Темная кровь течет по свисшей детской ручонке, по белому, как сахар, бедру женщины…
«Навсегда!»
Лес горит, воет пламя, трещат, падая, ветки, дым съедает глаза, разрывает грудь. А стрела никак не дается.
«Навсегда.»
Только не умирай, я тут, я уже тут! Только не…
«В тебе и во мне, навсегда…»
Я вскочил, задыхаясь. Лес? Огонь?! Нет, моя спальня. Это сон, всего лишь дурной, страшный сон, а огонь — только пламя очага, кроткое, домашнее, совсем не опасное. И оно почти потухло. Я понял, что опять уснул на шкуре у камина, и в который раз вспомнил все, что было прошлой ночью. Поискал рукой Айлора, но его не было — только одеяло еще хранило живое тепло, да тонкий запах цветов и можжевельника.
10 - 15
10.