― А какое ты хочешь? Всё-таки, это и твой ребенок тоже.
― Мне нравится, что периодически ты об этом вспоминаешь.
― Да ну тебя! ― Серсея схватила подушку и несильно ударила мужа по плечу. Прорицатель коротко, хрипло рассмеялся. ― Как ты хочешь назвать сына?
― Ты так уверена, что будет сын? ― с любопытством спросил Нострадамус, бросив на неё взгляд, в котором сквозило странное удовлетворение. Серсея говорила об этом так уверенно, как даже он, обладая даром предвидения, не решался. Может, дело было в каких-то особых приметах, а может связь между ребёнком и матерью была крепкой настолько, что Серсея чувствовала, кто у них родится ― мальчик или девочка.
Леди Нострдам задумчиво потеребила браслет на руке, а потом неожиданно призналась.
― Мне приснился сон. Тогда, как я потеряла сознание. Будто я нахожусь в тронном зале совсем одна, и вдруг входит юноша. Сначала я подумала, что это ты, но после поняла, что ошиблась. Он был высоким, как ты, тёмноволос, но строен и легок, точно кинжал. И у него были мои глаза. Я протянула ему руку и назвала по имени. Думаю, это был наш сын. Наш первенец. Ты сказал, что твой дар крепчает рядом со мной. Может, теперь и я вижу нечто, связанное с нами. Со мной.
― Возможно, ― уклончиво ответил Нострадамус. Его не радовала перспектива того, что Серсея могла принять часть его ужасного дара. Иногда Нострадамус хотел, чтобы его и вовсе не было, и только за одно он был благодарен своим видениям ― так он точно знал, что Серсея будет его. Его женой, его любимой, его женщиной, матерью его детей. — Это имя… Сезар?
― Сезар? ― повторила Серсея, словно пробуя имя на вкус. Оно необычно легко легло на губы, и девушка вспомнила высокого, темноволосого юношу с зелёными глазами из своего сна. ― Сезар де Нострдам. Мне нравится, красиво звучит, ― довольно заключила она и потянулась, чтобы снова поцеловать мужа.
========== двадцать пять. как тлеет в ее глазах надежда ==========
Серсея торжествовала. В последнее время, это было её частым состоянием, что хорошо сказывалось на ней самой и на ребёнке.
Главной её радостью было безумие Баша. Отрава Нострадамуса действовала исправно, медленно сводя юношу с ума. Баш теперь даже не мог появляться при дворе, всё время проводя в своих покоях. Ему мерещились какие-то тени, заговоры, он мог замолчать посреди разговора и забыть, о чём он вообще говорил. Баш плохо спал, его постоянно мучали кошмары, реалистичные до ужаса. Он мало ел и много пил, из-за чего сильно похудел. Под глазами — тёмные круги, выделяющиеся на измождённом лице. Кожа туго натянута на скулы, ещё чуть-чуть — и порвётся. Тёмные волосы вечно растрёпаны, немного отрасли, и несколько прядей налипали на вечном взмокший лоб и шею. Пальцы и запястья такие хрупкие, что смотреть страшно. Себастьян был болен, действительно болен. Он был безумен, а безумец не может быть дофином. Серсея видела это в глазах Марии ― как тлеет в её глазах надежда, а когда во время последней встречи с Генрихом и какими-то послами, Себастьян вдруг встал из-за стола и вылил вино ей на платье, уверяя, что ему так приказали, и вовсе потеряла надежду на то, что всё придёт в норму. Генрих приказал держать Себастьяна в его комнате под замком, но это, казалось, только усугубило ситуацию. С ограниченным кругом общения, Башу не становилось лучше. Его болезнь прогрессировала, и теперь в каждом ― кроме разве что Марии ― он видел возможного убийцу. Боязнь смерти становилась сильнее, а Себастьян — безумнее. Ещё несколько месяцев, и он превратится в абсолютного сумасшедшего, которому уже не помогут лекарства.
Было лишь вопросом времени, когда Генрих окончательно поймёт, что его сын сошёл с ума. Серсее было почти жаль его, потому как в своём безумии Себастьян становился ласковее и как-то по-детски добрым. Когда он видел её в коридорах, то бросался к ней, как маленький Генрих, и просил поиграть с ним. Серсея сглатывала ком в горле и отказывала ему, хотя и старалась быть предельно ласковой. Может быть, где-то, в глубине души, ей и было его жаль, и она жалела о своём поступке. Но на кону стояла её жизнь, жизнь Екатерины и будущее всей династии Валуа. Она не могла позволить смещения престолонаследия.
После завтрака, девушка направилась в комнату отца. Они давно не виделись, и Серсея не знала, какого состояние Генриха, а в последнее время это играло решающую роль. Да, он отослал свидетелей, и про суд над Екатериной говорил туманно, не называя точных сроков, даже королеве Франции почти были возвращены все её полномочия, однако настроение короля менялось, точно погода на море. Конечно, никаких свидетелей не было, повитуха давно была мертва, да и кого можно было осудить в этом? Генрих искал того, кто был бы ему недругом ― нелюбящая жена и плетущий сети паук, прекрасная пара для казни.
Внутри точилась мысль, что, если бы не её свадьба, Генрих вполне мог бы осудить Нострадамуса в связи с Екатериной, но так бы он не унизил ни себя, ни жену, ни дочь с её мужем. Серсея предпочитала не думать об этом ― в это она никогда не верила, особенно теперь, зная, что Нострадамус был влюблен в неё, когда она ещё была девчушкой.
― Пришла поговорить о состоянии Баша? ― грубо кинул Генрих, увидев её. Серсея удивлённо замерла на пороге, не понимая, чем уже досадила.
― Вообще-то, я пришла говорить о Екатерине, ― миролюбиво заявила девушка и, не спрашивая разрешения, приблизилась к отцу. Король выглядел уставшим. Бледный, небрежно одетый, немного похудевший. Серсея даже немного растерялась.
― А что с ней? ― буркнул Генрих, устало потирая переносицу. ― Её не казнят, если ты об этом. Не в скором времени. Видимо, твоя мать действительно верна мне, а признание Баша…
Генрих запнулся, но Серсея и так всё поняла. Признание безумного бастарда ― шаг, на которой Папа не решился бы даже из-за английской короны.
― Вы любили Екатерину? ― неожиданно спросила Серсея то, что уже давно волновало её. Генрих и Екатерина меньше всего напоминали влюблённую семейную пару, но несмотря на их взаимные обиды и едкие слова, в них никогда не было ненависти. Даже сейчас Генрих говорил о жене без злобы. Когда начинался их брак, они страстно любили друг друга, а любовь сложно убить. ― Хоть немного?
― Разумеется, ― без сомнений ответил Генрих, и Серсея тут же улыбнулась. Отец продолжил: ― Я любил её, пока из невинной, напуганной девочки, что приехала ко мне из-под опеки Папы, она не стала злостной стервой, плетущей интриги.
― Вы заставили её плести интриги, ― безжалостно проговорила Серсея, прервав короля. ― Вы превратили её в злостную стерву. Вы создали Екатерину Медичи, королеву Франции. Девочку из Флоренции убьёт не топор, который Вы подвесили над её головой. Её уже убили Вы и Ваше равнодушие, Ваше пренебрежение.
Генрих весь подобрался, собираясь вступить в словесную схватку, но один взгляд на дочь остудил его. Да и сил у него осталось уже мало, чтобы бороться с собственной кровью.
― Тебе нельзя волноваться, Серсея, поэтому я не буду обсуждать с тобой…
― Клевету и казнь моей матери? Но Вам придется. Я буду защищать Екатерину. До последнего.
Она встала и прошлась по комнате. В последнее время ей было сложно усидеть на месте, всё время хотелось ходить и ходить. Повитухи говорили, что это ― нормально, а долгие прогулки она скрашивала в компании Нострадамуса.
― А как же Баш? ― спросил Генрих, и Серсея поморщился. Не понимал, отец всё ещё не понимал, почему дочь так сильно ненавидит единственного полностью родного брата. ― Он твой брат, и он…
― Он был моим братом. И он любил меня в детстве, ― поправила она и неожиданно рассказала то, о чём не говорила даже Екатерине. ― Однажды, когда мы гуляли вместе, мимо нас прошли служанки. Ко мне они обратились «Ваша светлость», а Баша даже не заметили. И он назвал меня дочерью гнилой итальянки. Я обиделась и ушла. Потом мы, конечно, помирились, но наша любовь кончилась там, в том коридоре, освещённом утренним солнцем, когда дети впервые поняли, что такое статус, ― она помолчала какое-то время, а потом решительно, безжалостно выплюнула. ― Плевать на Баша, я хочу спасти Екатерину. От Марии ничего не зависит, она выйдет за наследника. Так просто откажитесь от призвания Себастьяна и верните Франциска. Надавите на Марию, заставьте её увидеть, что Франция ― единственный союзник, и не она диктует правила. Не верю, что вы прогнулись под девчонку.