― Я не под кого не прогибался!
Гнев Генриха, который вспыхнул, как спичка, не тронул его дочь. Серсея продолжала давить холодом и безэмоциональностью, и это больно ранило короля. Он был готов принять равнодушие от любого своего ребенка, но не от Серсеи.
― Все знают, что Себастьян ― Ваш любимый сын. Вы дали ему так много, а у Франциска отбираете корону, которой он должен обладать, которая ему обещана с детства.
Генрих помолчал, и на его лице отразилась искренняя жалость. Он понимал, как сильно ранит своего сына Франциска, которого его дед называл маленьким львом, и иногда даже удивленно оглядывался назад, не веря самому себе ― неужели желание править половиной Европы становилась выше его наследника? Долгожданного первенца… Их с Екатериной первенца.
Серсея, уловив эту слабость в чувственной броне отца, продолжала ― мягко и правдиво.
― Подумай ещё раз, папа. Екатерина не ангел, при дворе нет святых. Но она верный друг тебе, и пока ты жив, не видит на троне никого, кроме тебя. Она воспитала достойного сына, чтобы он занял твоё место, а ты хочешь отдать его бастарду, обделить законных сыновей?
Она ещё хотела сказать: «Аристократия уже волнуется, им не нравится это», но передумала. Она брала Генриха его отцовскими чувствами, говорила о их семье, а не о королевском долге и царстве. Тут Генрих всегда был беспомощен, точно ребенок, ведь в такие моменты становился только отцом, а не королем. Быть отцом, очевидно, было сложнее, чем монархом, Серсея не знала ― но скоро у неё появится возможность сравнить, сложнее быть родителем или членом правящей семьи.
― И ты готова уничтожить Себастьяна? ― спросил Генрих, до конца не веря в это, хотя нелюбовь Серсеи к родному брату была хороша всем известна и даже поощрялась всеми, кроме самого Генриха.
Серсея подошла совсем близко, едва не опаляя злобой. Генриха пугала эта её взявшаяся неизвестно откуда привычка ― кружить вокруг, почти задевая локтем, почти касаясь, но никогда не позволяя себе лишнего. Словно змея, Серсея вилась рядом, выжидая момент, чтобы укусить побольнее. Где она этому научилась, оставалось загадкой, ведь ни сам Генрих, ни Екатерина не тяготили к этому. Напротив ― они всегда смотрели сопернику прямо в глаза, демонстрируя власть и силу, в то время как Серсея словно каждым новым шагом бросала вызов своему оппоненту.
― Я буду защищать Екатерину, отец, ― снова произнесла дочь решительно. ― Она моя мать, я люблю её. Я хочу, чтобы она была с Вами на троне. Хочу, чтобы она увидела, как начнёт царствовать её любимый сын, каким королём он станет. Я хочу, чтобы она видела, как растут её дети, которых она Вам подарила. Я хочу, чтобы она увидела своих внуков, отец.
Генрих открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут его взгляд зацепился за выступающий живот дочери. Намеренно или нет, Серсея не стремилась подчеркивать своё положение перед отцом, и в каждой новой словесной схватке с ней, Генрих забывал о том, что дочь беременна. Он не знал, почему Серсея так поступает ― то ли из-за желания казаться сильнее и неуязвимее, кем она была сейчас, то ли чтобы потом гордиться самой собой, осознавая, что она добилось нужного решения без давления на жалость.
Этим Генрих мог только гордиться дочерью, ведь у неё получалось и она побеждала.
Внезапно, король разразился громким смехом, и Серсея вопросительно выгнула бровь.
― Ты поразительно коварна. Кровь Валуа и характер Медичи создал прекрасного ребенка, ― отсмеявшись, объяснил Генрих.
Он подошёл к Серсеи, положил руки ей на плечи и почувствовал, как дочь напряглась. Ещё он заметил, как её руки дернулись, будто желая закрыть живот, защитить находящегося в нём ребенка, и это тоже больно кольнуло Генриха ― не было такой ситуации, в которой он бы навредил Серсеи. Он прощал ей всё ― намного больше, чем законным детям и даже Башу. Она была его настоящей любимицей, королевской любимицей. И хотя принцесса старалась не акцентировать внимание на своём положении, Генрих не мог не замечать, как дочь защищает ещё не рождённое дитя. Она всё сделает для него. Так же, как всё сделала бы Екатерина. Так же, как когда-то королева делала всё для незаконнорождённой принцессы. Так же, как всё для Екатерины делала Серсея. Генрих в одно мгновение осознал эту связь, креплённую и развивающуюся годами, и понял, что не сможет избавиться от одного звенья, не разрушив второе. Он не сможет убить Екатерину и сохранить дочь при себе.
Понимала это и Серсея, вот откуда шла её колоссальная уверенность в себе и собственной неуязвимости. Конечно, её надо было остановить, но разве Генрих мог?
― Не пытайся угрожать мне, дочка. Механизм уже запущен. Тебе придется остановить его. Придумай как, и я спасу Екатерину.
Серсея рассмеялась. Так, будто отец повторил что-то, что она уже знала. Посмотрев в её глаза, лучившиеся довольством, Генрих в этот момент понял ещё одну важную деталь. Дочь играла против него ради Екатерины, потому что та дала очень многое. Больше, чем всем своим детям. Сама того не осознавая, беря на себя воспитания бастарда, Екатерина воспитала себе лучшую помощницу и лучшую соратницу.
«Интересно, когда Екатерина это осознала? ― спросил сам себя Генрих. ― Ведь осознала же? Не могла не понять».
Екатерина дала Серсее всё, кроме жизни, и девушка собиралась вернуть долг в двухкратном размере, подарив королеве-матери эту самую жизнь.
― Вы не хотите её смерти, ― с каким-то удовольствием заключила она, улыбаясь. ― Вы знаете, в глубине души Вы знаете, что она Вас любит и никогда бы Вас не предала, она Вас любит, несмотря на весь холод и всю боль. Эта больная любовь. Но, думаю, она настоящая.
Серсея привстала на носочки, поцеловала отца в лоб и, слегка поклонившись, вышла из комнаты, оставив Генриха в раздумьях.
А принцесса была довольна, покидая покои отца. Внутри расцветала радость недоверия ― неужели у неё получилось? Неужели, она смогла? Отец признался, что готов помиловать Екатерину, и Серсее надо было лишь довести дело до конца ― окончательно свести с ума Баша и сделать так, чтобы он больше не вернулся. Вернуть Франции законную королеву и законного дофина ― порядок.
Она была так счастлива, что ей не терпелось поделиться хорошими новостями с матерью. Где-то внутри принцесса уже знала, какое событие может послужить тому, что король окончательно откажется от казни, но… Она положила руку к себе на живот. Но лучше она перестрахуется. Роды должны были начаться ещё не скоро, и принцесса надеялась проходить весь срок. Екатерина будет рада, когда Серсея принесёт ей новости о низвержение Баша и проигрыше Марии.
Но первым делом она, конечно, отправилась к себе в комнату. Она хотела поделиться своей победой с мужем, потому что прорицатель принимал все её победы близко к сердцу, радуясь, когда радовалась она, и искренне восхищаясь, когда ей что-то удавалось. Серсея понимала, что для Нострадамуса, который прожил почти вдвое больше неё, её победы выглядела детскими и немного несерьезными, хотя и значимыми. Он как-то сказал ей, что видит в Серсее огромную силу и власть, которые однажды расцветут ярким цветком, стоит только подождать. Возможно, она действительно способна на большее; когда-нибудь оно придёт, сейчас она просто была счастлива.
Муж был в комнате. Нострадамус сидел у кровати, в какой-то странной, неестественной позе, и сначала она подумала, что прорицатель что-то разлили на себя ― красное, липкое, густое…
― Нострадамус? ― неожиданно хриплым голосом позвала она. Взгляд у мужа был… потерянным и немного пустым. Между пальцами она увидела рваные края раны. Кровь заливала его горло, руки, рубашку. ― О, Господи! Позовите лекаря! ― крикнула она слугам. Дверь за её спиной открылась, тонкий женский голос что-то взвизгнул, но Серсею это уже не волновало. Нострадамус что-то прохрипел, похожее на её имя, и сердце Серсеи зашлось в резкой судороге. Она метнулась к нему, упала рядом на колени и с ужасом поняла, что кровь залила всё рядом с ним. Платье её мгновенно испачкалось, на голубом подоле расцветали красные пятна. ― Тихо, тихо. Всё хорошо, я здесь, ― шептала она, прижимая свою руку к его горлу, будто надеясь, что сможет затянуть рану лишь усилием воли. К сожалению, ничего не происходило. Нострадамус продолжал смотреть на неё, не видя никого другого. Дыхание его было тяжелым и прерывистым.