Было уже раннее утро, когда крики Серсеи начали затихать. Закончилось ли всё, или просто у девушки не осталось сил кричать? За дверью всё ещё копошились, даже слышен был звонкий голос Лолы, но никто не разобрал ни слова. Стояла оглушительная тишина, и эта тишина пугала больше всего. Франциск метался по коридору, как это делала отец, а вот Генриха, кажется, покинули последние силы. Нострадамус напоминал мертвеца, так бездвижен он был и таким больным выглядел. Ему хотелось немедленно увидеть жену и убедиться − она жива, дышит, улыбается… Она не может умереть.
И среди этой тишины внезапно раздался громкий, возмущенный писк, медленно переходящий в детский плач. Плач всё нарастал, а потом медленно прервался. Лола вышла из комнаты. Её платье было в кровавых разводах, волосы небрежно собраны наверху, а на руках наливались небольшие синяки ― видимо, Серсея хваталась за неё, за единственную поддержку, с чудовищной силой.
Все поддались к ней в ожидании.
― Она жива, ― ответила Лола на безмолвный вопрос. Выглядела она усталой, но радостной. ― И ребёнок… Он тоже жив.
Нострадамус неуверенно двинулся к жене в комнату, высвободившись из хватки Генриха, но войдя и закрыв за собой дверь, он остановился, так и не дойдя до кровати.
В комнате создавалось ощущение темноты, безопасности, и она напоминала саму матку, чтобы принцесса могла родить ребёнка в идеальном комфорте. В комнате был живой огонь, говорили повитухи только шёпотом. Свежие камыши и трава покрывали пол, чтобы в комнате было чисто и свежо. Всё, что хоть как-то наталкивало на мысли об ограничении или замкнутости, устранялось или исправлялось. Двери шкафов были открыты, все шпильки из волос вытаскивали, все узлы развязывались ― всё, что угодно, лишь бы направить поток энергии наружу. Вокруг Серсеи находились женщины, которые пели для неё песни. Их голоса и молитвы святой Маргарите ― которая предположительно смогла выбраться из чрева самого дракона, который её поглотил ― должны были облегчить состояние молодой матери.
Серсея улыбалась одними уголками губ, и Нострадамус с ужасом заметил, что они были почти такими же белыми, мертвенно-бледными, как и лицо. Рассмотрев его, прорицатель испугался ещё больше − оно выглядело осунувшимся и заострившимся. Под порозовевшими от полопавшихся сосудов глазами залегли тёмные круги, крылья носа украшали красные прожилки. Он знал, что такое бывает от сильного напряжения или частого кровотечения.
Серсея же, казалось, его не замечала, а что-то ворковала над кряхтящем клубком пелёнок. Одна из повитух подошла к принцессе, загородив её от Нострадамуса, и шепотом объяснила, как держать ребенка. Вокруг неё суетились фрейлины и врачи, горами таская кровавые пеленки. Камила расчесала ей волосы, обтерла лицо, шею и плечи холодным полотенцем.
― Милорд, вам сюда нельзя, ― запричитала одна из повитух, и умом мужчина понимал, что она права, но сердце приказало оставаться на месте, и Нострадамус покорился.
Девушка, бережно покачивая кричащего ребёнка, коснулась губами крошечного лба, к которому прилипли прядки свалявшихся тёмно-каштановых волос. В сморщенном, красном от давления и крика малыша уже легко угадывались черты отца. Только глаза были того же оттенка, что у матери. Услышав слова повитухи, Серсея подняла на него глаза. Подол опущенной на ноги сорочки из белого превратился в красный. Серсея выпрямилась, насколько ей позволяло нынешнее состояние. Гордо посмотрела на любимого мужчину.
― Это мальчик, ― выдохнула она. ― Подойди ко мне и познакомься с сыном, ― с мягкой, нежной и усталой улыбкой позвала она.
Нострадамус опустился на кровать и положил свою руку поверх руки Серсеи − тонкой и совсем холодной ― которая поддерживала головку ребёнка. Не жаловавшаяся на худобу девушка, казалось, потеряла в весе едва ли не вдвое, а её кожа из мягкой и теплой превратилась в ледяную и сухую на ощупь.
Да, это был мальчик. Его успели обмыть, и теперь Серсея приложила его к своей груди. Мальчик сосал молоко, глазки его были прикрыты, а одна ручка трепыхалась в воздухе.
― Мальчик, ― повторил он шепотом. ― Сын, ― сказал он, и его лицо наконец наполнили все возможные эмоции ― радость, облегчение, гордость, любовь, неверие. Всё, о чём он столько мечтал. Наконец-то все его мечты исполнились, Нострадамус уже не верил, что это реальность, а не сон.
― Сезар, ― сказала Серсея. Лицо её было мокрым от слёз. Нострадамус, одной рукой продолжая держать на голове сына, вторую положил на шею жены и поцеловал в щёку. Серсея тихо рассмеялась.
Она не помнила, как оказалась в спальне, как обессилено полулегла на кровать, как родила этого ребенка. Ей просто было больно. Везде. Сначала было ещё и мокро, но потом с неё все же стерли налипшую в несколько слоев кровь, освежили влажной тряпкой, переодели и наконец-то помогли разрешиться от бремени. В памяти осталось лишь то, что, по ощущениям, ребёнок вот-вот собирался выскользнуть из чрева без чьих-либо усилий. И в конце концов она блаженно прижала его к груди трясущимися руками.
Теперь, казалось, всё было хорошо.
Лола дошла до своей комнаты и бессильно опустилась в кресло. Платье её было безнадежно испорчено: кровь от бархата не отстирается. Руки болели ― принцесса в отчаянье хваталась за неё, стараясь хоть с кем-то разделить эту боль. Лола с радостью бы переняла хоть часть той боли, что разрывала Серсею. Она несколько часов мучилась от страшных болей, её внутренности словно сжимались и выворачивались, не желая отпускать этого маленького человечка, который уже успел стать самым важным, самым любимым, что есть в жизни. Всё, что могла сделать аристократка ― держать Серсею за плечи, вытирать холодный пот со лба и говорить, что всё будет хорошо.
В момент тишины, когда схватки на несколько минут утихли, Серсея внезапно, полушепотом, начала рассказывают Лоле о том, как она любит этого ребенка. Голос её охрип и срывался, так сильно она кричала, поэтому Лоле пришлось наклониться низко-низко. Серсея рассказывала о том, как, прижавшись губами к растущему животу жены, Нострадамус шептал. Говорил о любви. Любви мужчины к женщине, вынашивающей его дитя. Отцовской любви к зарождающейся под её сердцем жизни. Лола не понимала, почему именно ей принцесса это рассказывала, но в итоге лишь кивнула и сказала:
― Тогда вы должны постараться, ― Серсея посмотрела на неё мутными, зелёными глазами с лопнувшими капиллярами, словно не понимая. Лола сжала её плечо и повторила: ― Ради своего сына, ради своего любимого мужа. Вы не можете оставить их, не можете сдаться.
Серсея серьезно посмотрела на неё, кивнула, а следующая схватка заставила её снова лечь на кровать и застонать от боли. Лола сама подставила ей руку, но Серсея сжала лишь вполовину так же, как и до этого.
Как бы она хотела, чтобы муж был рядом. Возможно, если она переживет эти роды, в следующие она позволит Нострадамусу быть рядом.
― Нострадамус, ― едва слышно прошептала она и вдруг обмякла в ухвативших её руках, запрокинув голову назад.
― Приведите её в чувство! Немедленно! ― приказал врач, и Лола бросились брызгать в лицо принцессе водой, пока повитухи подносили что-то к носу и с силой трясли за плечи.
Лола вздрогнула от воспоминаний. Чтобы не было между ней и Екатериной, между ней и Марией, между Марией и Екатериной, и, наконец, между Лолой и Франциском, она бы пожелала никогда такого не видеть. На несколько минут, она правда испугалась, что принцесса Серсея может умереть. Ребёнка запеленали и дали ей, и она качала его, внутри содрогаясь от страха ― неужели этому малышу не суждено узнать тепло материнских рук, материнскую любовь. Неужели он никогда не увидит, какой прекрасной женщиной была принцесса Серсея.
Словно читая её мысли, малыш не успокаивался ― его писк превратился в плач, громкий и надрывный, и он всё плакал, плакал. Вероятно, он звал мать. И дозвался. Со следующим вдохом Серсея распахнула глаза и закашлялась. Ей дали воды, и она торопливо выпила. Первым делом её глаза нашли ребёнка на руках Лолы. Она потянулась к нему, и аристократка отдала его без возражений, лишь помогла поддержать ребенка. Повитухи облегчённо выдыхали, мальчик успокаивался.