Поэтому, Франциск ожидал увидеть только мать. Ведь она была королевой Францией.
Но в комнату вошла Мария. Королева Шотландии.
Первые несколько секунд Франциск был так удивлён, увидев её, что не смог ничего сказать. Она пришла, с завитыми тёмными волосами, в светлом красивом платье с узором из бисера, красивая… и чужая.
― Франциск, ― мягко сказала она, улыбнувшись. И Франциск мгновенно разозлился.
― Зачем Вы пришли? ― яростно произнёс он. Настолько зло, что Мария мгновенно растерялась, улыбка сошла с её лица. Франциск посмотрел на неё долгим и жестоким взглядом.
― Я пришла поговорить, ― сказала она. Королева была достаточно умной и испуганной, чтобы не пройти дальше в комнату без разрешения. ― О том, что будет дальше.
― А что будет дальше? ― вопросил Франциск, поморщившись. ― Вы сделали всё, чтобы стать женой дофина Франции, но у Вас не получилось. Мой брат оказался слаб для трона.
― Но ты снова дофин, ― мягко произнесла она, и Франциск понял, ради чего Мария пришла. Вспомнил проведённое с ней время, вспомнил все их поцелуи и признания, вспомнил, как на колене просил выйти за него замуж… как она сбежала с братом, как пыталась лишить его трона, добиться казни его матери…
Марии нужен был союз с Францией, а Генриху ― корона Англии. Пройдёт время, и Серсея поправится ― Франциск не хотел думать о другом исходе ― её сын окрепнет, они оба будут в порядке, и Генрих вспомнит, что призрачная корона на голове Марии должна стать настоящей и принадлежать Франции, чтобы сначала он, а потом Франциск, его сын, и сын его сына правил половиной Европы.
И Франциск теперь должен был поступить как настоящий дофин. Он верил в пророчество Нострадамуса, что Мария принесет ему гибель… но что, если Мария просто не будет с ним? Она может быть женой и королевой, но Франциску отныне не обязательно любить её. Им нужна Англия. Хорошо, отец её получит ― может быть, когда-нибудь, если повезет. Но теперь королева Шотландия склонится к его условиям.
― Я восстановлю союз с Шотландией, который Вы так стремились разрушить, но с условием, ― медленно произнёс он.
― Я понимаю, ― сдержанно отозвалась она. ― И какое это условие?
Мария всё ещё любила дофина, но с каждым его новым словом, с каждым взглядом всё лучше понимала – его любовь давно кончилась, растаяла, испарилась, даже в его привязанности она теперь сомневалась.
Франциск посмотрел на неё яростно, глазами жесткими как кремень, потом подобрался, гордо выпрямился и произнёс, кажется, бесконечно довольный собой:
― Знайте, что пока Вы пытались отобрать мою корону, лишить всех прав меня, моих братьев и сестры, а также мать, я воспылал чувствами к другой девушке, ― всё так же холодно, без эмоционально, делая удар на отстранённое обращение. Мария была для него монархом страны-союзника, но не возлюбленной. ― Вы станете моей женой. А леди Лола станет моей фавориткой.
Время уступок и покорности закончилось, теперь его время выставлять требования.
***
Серсея смотрела в окно, за которым медленно садилось солнце. Прохладный ветерок ласкал её лицо, обдувал разгоряченную кожу.
― Любовь моя, — она никогда не называла Нострадамуса так, это было слишком серьёзное признание для неё, слишком определённый смысл несло, оттенок, который как мать она не могла допустить даже в бреду, даже в самый отчаянный миг. Однако теперь Серсея осознала, что в эти два слова вмещается гораздо больше, чем просто страсть, привязанность женщины и любовницы. Эти два слова вмещали всё. Всё. Целую жизнь.
Нострадамус подошел к ней, и присел, чтобы она могла видеть ребенка в его руках. Серсея без сил прислонилась к мужскому плечу, и рассматривала лицо сына.
Сезар какое-то время просто хлопал глазами, рассматривая лица обоих родителей, а потом захныкал, проголодавшись. Серсея вздохнула и выпрямилась, опираясь на спинку кровати и протягивая к сыну руки. Нострадамус передал его без возражений.
― Мы можем найти ему кормилицу, ― неуверенно предложил он, поддерживая ребенка. Серсея тряслась от мелкой дрожи, и волнение стянуло его сердце. Он уже не чувствовал страха ― настолько привычным было волнение за жену.
― Их не будет, ― жестко ответила она. ― Я сама буду кормить ребенка, благо, молока у меня предостаточно.
― Серсея, ― растерянно попытался возразить муж, но судя по блеснувшим решимостью зеленым глазам, этот вопрос не обсуждался. Младенец в руках Серсеи тоже требовательно дернулся, вскинувшись, словно соглашаясь со своей матерью во всем до последнего слова.
На протяжении многих столетий грудное вскармливание было у знатных дам не в чести, так что крохотных младенцев часто уносили из спальни матери.
Очевидно, что уход за ребенком требует особых навыков и внимания. И матери веками полагали, что чужие люди смогут позаботиться об их детях лучше, чем они сами. Предметом спора служил почти повсеместный обычай отдавать младенцев кормилицам. Лишь самые отважные и решительные знатные дамы кормили грудью сами, рискуя выглядеть старомодно и неизысканно. Правда, громче всех против кормилиц выступали набожные джентльмены, всюду совавшие свой нос. Их праведного гнева не избежали даже те матери, у которых не было молока: «…Если груди у них, как они утверждают, пусты, им следует поститься и молиться, дабы снять с себя это проклятие».
У некоторых женщин и в самом деле не было молока, но находились и такие, кто просто не желал испытывать неудобства. Многим кормление грудью запрещали мужья, полагая, что это препятствует зачатию следующего ребенка. Если женщина из состоятельной семьи рожала девочку, от неё ждали скорейшего возвращения в супружескую постель в надежде, что в ближайшем будущем она подарит мужу наследника.
Продолжительное вскармливание могло привести к упадку сил и истощению; организм кормящей женщины терял питательные соки, она постепенно худела и слабела. Серсея не отличалась здоровьем, особенно теперь, но на все предложения передать ребенка кормилице отвечала резким отказом. Нострадамус её понимал — это был их ребенок, её сын, которого она ему обещала сразу, как только узнала о нём. И тем не менее, Серсея была способна кормить его, так почему Нострадамус должен был лишать жену этого права?
Она слегка подвинулась, и он молча лёг на кровать, не приближаясь к жене, но впервые за всё время находясь так близко к ней. На какое-то время прорицатель прикрыл глаза и, видимо, задремал, потому что, когда снова открыл, было уже темно. Сезар лежал между ним и Серсеей, не спав, но и не капризничав, лишь слабо шевелил ручками и ножками и хлопал любопытными, зелёными глазками. Заметив, что отец проснулся, Сезар уставился на него, и Нострадамус не смог сдержать привычную улыбку. Так или иначе, это был их сын, долгожданный ребенок, буквально выстраданный своей матерью. Сколько боли она из-за него перенесла, настолько же сильно и любила. А Сезар, должно быть, вырастет настоящим воином ― учитывая, какие интриги плела его мать и как яростно сражалась за свою семью во время беременности.
Серсея тоже спала, лицо её было измученным. И всё же, она не теряла привычную для себя красоту. Волосы её сверкали, как золото, лицо всё ещё было прекрасным. Губы аккуратные, пусть и немного обветренные, и покусанные. Принцесса много пила, и сухость кожи, которая волновала Серсею первые дни после родов, сошла на нет.
Нострадамус не знал, может ли он проводить такое сравнение, но Серсея всегда сравнивала себя с королевской коброй. И сейчас она действительно напоминала змею, которая сбросила кожу. Процесс неприятный и долгий, извиваясь, она сама надрывает свою кожу возле пасти и на голове, нанося себе раны. После нескольких недель мучения, змея возвращается в привычное состояние, все её недомогания уходят, и в новой шкуре она снова готова жить.
Хотелось верить, что принцесса ― так же, как и её геральдическое животное ― сможет возродиться вновь, ещё более сильной, чем раньше.
Нострадамус протянул руку, аккуратно, чтобы не задеть ребенка, и погладил жену по лицу. Серсея потянулась за его прикосновением, но не проснулась.
― Нострадамус, ― тихо позвала она, не открывая глаз.