В мамину, потому что мою занимал Зигвальд, а оказавшись в маминой комнате, поняла, что совершенно не знаю, что мне делать. Я думала приехать, закрыться у себя, прорыдаться и начать все заново – в Гризе, в цветочной лавке, с новой пьесой, но у меня осталась только мамина комната, в которой рыдать не рекомендуется – сразу начнутся вопросы.
Я просто хотела, чтобы меня оставили в покое.
Чтобы я могла как следует подумать о Райнхарте, чтобы потом больше о нем не думать. Совсем. А получилось…
Я подошла к приоткрытому окну. Оттуда тянуло свежестью и теплом, характерным даже для ранней весны. Сколько себя помню, я привыкла просыпаться от этой волшебной свежести, от громкого пения птиц – в Гризе поющих птиц было много и в городе, от ощущения солнечного нового дня. Мне казалось, стоило мне вернуться – и все вернется, но вот я вернулась – и все по-другому.
Как так может быть?
И почему до сих пор так больно?
Прислонившись лбом к стеклу закрытой рамы, как делала в детстве, я смотрела на бегущую вдоль поля дорожку. Мамина спальня выходила сразу на две стороны. С одной – на виднеющийся вдалеке лес и деревья, наклонившиеся к нашему дому так, что тень была даже когда ярко светило солнце, с другой – на дорогу. В моей комнате окна тоже выходили на дорогу, и, когда я уезжала или когда возвращалась, я смотрела на них из повозки и думала об уюте. О том, что это мой дом.
Когда мой дом перестал быть моим домом? И почему?
В дверь тихонечко постучали.
– Да?
Я обернулась на скрип. Мама вошла и осторожно прикрыла ее.
– Солнышко, прости меня. Я даже не подумала, что ты можешь устать с дороги… Но такие новости, сама понимаешь. Я просто не могу с ними справиться.
– Все хорошо, мам. Сейчас я к вам выйду.
– Лучше отдохни и переоденься. Я принесу твое домашнее платье, и, если хочешь, можешь немного прилечь перед ужином. Прости, я так волнуюсь, мне давно не приходилось общаться с его светлостями.
Я моргнула:
– Что?
– Что?
– Ты сказала – давно не приходилось общаться с его светлостями, мам.
Мама покраснела. Потом слегка побледнела.
– Я просто оговорилась, солнышко.
Или не просто. Мне стоило продолжить наш разговор, спросить ее, где она на самом деле общалась с их светлостями и когда, но я поняла, что у меня просто не осталось сил.
– Я принесу тебе твое платье, – поспешно сказала она, – и нижнее для сна. Если захочешь прилечь.
Вышла она очень быстро, а я опустилась в кресло и закусила губу. Стоит ли удивляться, что в моей жизни сейчас столько лжи, если вся моя жизнь – ложь? Мама говорила, что отец умер, когда я была совсем маленькой, но что, если это не так? Что, если он какой-то знатный аристократ, а она… кем она была для него?
Все, не хочу больше об этом думать.
Просто не хочу.
Мама действительно принесла мои вещи, но надолго у меня не задержалась под предлогом того, что оставлять гостя одного неприлично. Что касается меня, я с наслаждением избавилась от корсета, от верхнего платья, от всей красоты, что шила эрина Нерелль с помощницами, и постояла под бодрящей холодно-горячей водой. После чего, насухо растеревшись полотенцем, надела сорочку и нырнула под старенькое потрепанное покрывало.
Я думала, что чуть-чуть полежу, прислушиваясь к голосам Зигвальда и мамы, доносящимся из-за двери: тихим – слов не разобрать, убаюкивающим, а после оденусь и выйду к ужину.
Эта мысль и стала последней в моей голове, я снова открыла глаза только утром. На второй половине кровати спала мама, за окнами потихоньку начинало светлеть.
Я полежала, прислушиваясь к глухому биению сердца, гулкому, ровному. Попыталась почувствовать магию или Эдера, но услышала только тишину. Попыталась почувствовать себя, и на глаза все-таки навернулись слезы.
Выскользнув из-под одеяла, я осторожно, стараясь не шуметь, переоделась в домашнее платье. Подхватила лежащую на кресле накидку, обулась и выскользнула из дома. Прохладное утро попыталось кусаться, но после Барельвийской погоды тут же смущенно отступило.
Чтобы попасть на Синуанские водопады, сразу за поворотом нужно было свернуть к лесу. Потом – по знакомой тропке, по которой я бегала сотни раз, хоть мама и ругалась, когда я уходила одна – до подъема на возвышенность. Там даже сделали лесенку и ступени для приезжих, в детстве я предпочитала карабкаться по склонам сама, но сейчас подумала, что лесенка мне пригодится.
Я шла, ускоряя шаг, все быстрее и быстрее.
Туда, где всегда чувствовала себя свободной. Туда, где отступали все невзгоды, а мир раскрывался яркими вдохновляющими красками. Туда, где встретить рассвет – все равно что встретить Пресветлого.