– И потому вы бежали? – Королева посмотрела на Софью совсем другими, сочувственными глазами.
– Понимаете, ваше величество, после того как в моей жизни появился Леонид и я ощутила, как приятно общество мужчины молодого и интересного, я не хотела выходить замуж за старика. Даже очень богатого. Брат говорил, что это мой долг, но я так не считала, тем более что он сам очень любил свою молодую жену. Я решила, что это несправедливо.
– И тогда вы вспомнили о маркизе де Баррас?
– Тогда я получила письмо от моей приятельницы из города Нанта, которая приглашала меня приехать к ней. Для того чтобы попасть в Дежансон, надо было сделать совсем небольшой крюк. Мне до последнего момента не верилось, что я в самом деле смогу увидеться с родственниками друга моего дедушки.
– А вместо этого…
– Мы попали в руки работорговца! – докончила за герцогиню Софья, думая про себя, что разговор надо перевести в несколько другое русло. – А точнее, попала моя горничная, крепостная девка Агриппина.
– У неё красивое имя, – заметила королева.
– Так называла ее моя маменька – имя Агафья, которое дали служанке при крещении, оскорбляло ее слух неблагозвучием.
– Однако, душенька, в вашем обществе время бежит так быстро! – опять спохватилась королева. – Но завтра или чуть позже, на днях, вас непременно привезут опять, и мы продолжим наше такое захватывающее общение.
Возвращалась Соня в Версаль вместе с герцогиней в её карете, и та приказала свернуть к одной кофейне, где угостила её своим любимым напитком и пирожными.
– Кондитер здесь хорош, – проговорила Иоланда, кивая Соне на тарелку с пирожными, – версальский кондитер ему весьма уступает.
– Отчего же тогда его не пригласят во дворец?
– Я пыталась это сделать, – произнесла герцогиня, – но он отказался. Сказал: «Лучше быть головой осла, чем хвостом лошади!» Мы такая веселая нация, что у нас шутят все, от короля до мусорщика. Но его можно понять. Увы, мы должны находиться на том месте, которое определил нам господь…
Едва они оказались во дворце, как к Иоланде подбежала юная фрейлина и, извинившись, шепнула ей что-то на ухо. Та не изменилась в лице, только стиснула рукой небольшой ридикюль на поясе так, что побелели пальцы.
– Я вынуждена покинуть вас, дорогое дитя, – проговорила она, – меня призывает мой долг. В ваше распоряжение я выделила камеристку. Можете вызывать её в любое время дня и ночи.
И она быстро пошла прочь вместе с фрейлиной, которая теперь без умолку ей что-то рассказывала.
«Вот ещё, стану я кого-то там вызывать!» – подумала Соня, представляя себе, как она окажется в выделенных ей апартаментах, как возьмёт в руки книгу и будет читать до глубокой ночи!
Роман этот, написанный более полувека назад, заполучить в России Соне не удавалось. Она лишь слышала прежде о нем. Брат отказывался привезти ей книгу, утверждая, что не хочет развращать свою младшую сестру. К Воронцову, у которого книга наверняка имелась, она бы ни за что не обратилась, опасаясь насмешек. И вот теперь она может себе это позволить. Да здравствуют французы, которые не запрещают женщинам читать подобные романы!
Соня легла на небольшой диванчик, впрочем, достаточно удобный, чтобы читать на нём лёжа. Рядом со спинкой дивана на высокой резной подставке стоял бронзовый канделябр с пятью свечами. День уже клонился к вечеру, но можно было обходиться пока естественным светом, падающим в комнату через узкое высокое окно.
Она открыла книгу «История кавалера де Грие и Манон Леско» и погрузилась в чтение.
Соня читала долго. У неё не было часов, да и время не имело для девушки значения, так что в один прекрасный момент книга выпала у неё из рук, и княжна заснула крепким, глубоким сном.
Проснулась она оттого, что кто-то невидимый в темноте расшнуровывал на ней корсет, который она поленилась расстегнуть сама и не захотела вызывать камеристку. Думала, что сделает это позже, перед сном, но сон застал её в неурочное время.
Наверное, горничная решила помочь ей по собственной воле, и Соня даже застонала от удовольствия – за время сна её тело, оказывается, изрядно затекло.
Руки, её раздевавшие, были, безусловно, умелыми. И ловкими. Но что-то смущало Соню, всё ещё будто плавающую в полуяви, в полусне. Вот что поняла вдруг она: запах! Это были тяжелые, горьковатые и резкие мужские духи!