Врач кивнул.
— Это не займет много времени, — сказал он.
Он взял Дэнни на руки и куда-то понес. В глазах малыша появилась тревога. Я постаралась ободряюще улыбнуться ему, хотя не знала, поможет ли ему моя улыбка. Я подошла к окну и вцепилась в оконную задвижку. Я сжимала пальцы все сильнее, пока они не побелели. Изнутри донесся негромкий плач Дэнни. Свершилось! Теперь он — настоящий сын своего отца.
Должно быть, врач был еще и раввином. Я не осмелилась об этом спрашивать, когда он передал мне затихшего Дэнни.
— Думаю, теперь ваш сын заговорит.
Я поблагодарила за помощь. Врач проводил меня до двери. Он не советовал мне быть осторожной. Я не обещала ему молчать. Мы и так оба знали: по другую сторону двери была страна, где наш народ презирали и ненавидели, где ненавидели и презирали нашу веру, забывая, что мы — немногочисленный народ, рассеянный по всему свету, а наша вера — немногочисленные полузабытые молитвы и не всегда понятные нам ритуалы.
— Шалом, — тихо сказал врач, открывая дверь. — Ступайте с миром.
— Шалом, — ответила я.
Уайтхолл и Лондон были одинаково безрадостными. Город, когда-то поднявшийся и поддержавший Марию, теперь ее ненавидел. Смрад смитфилдских костров отравлял воздух на целых полмили. А по правде говоря, этим смрадом был отравлен воздух над всей Англией.
Но Мария оставалась беспощадной. Она ни на мгновение не сомневалась: все те, кто не примет святые таинства католической церкви, обречены гореть в аду. Земные муки были пустяком по сравнению с вечными мучениями, ожидавшими души грешников после смерти. И потому нужно и впредь делать все, чтобы не дать дьяволу завладеть душами. Пусть ужасаются родные, друзья и соседи сжигаемых грешников; пусть бунтарски настроенные толпы глумятся над палачами и проклинают священников. Когда-нибудь и им откроется великая правота битвы за спасение душ. Мария по-прежнему считала себя заботливой матерью английского народа. Детям не всегда по нраву то, что мать делает для их же пользы. Главное — не идти у них на поводу. Она будет и дальше спасать всех, вопреки их желанию. И пусть при ней не говорят о милосердии и пощаде. Она проявляет высшее милосердие.
Королева не желала слушать даже епископа Боннера, тревожившегося за спокойствие города. Боннер предлагал сжигать еретиков рано утром и не устраивать из казней страшное зрелище. Мария гневно возразила ему, что готова идти на любой риск во имя исполнения Божьей воли. Сожжение еретиков — благое дело, и потому его исполнителям нечего таиться. Нужно сжигать и нужно заставлять народ видеть, как поступают с теми, кто отрицает законы святой католической церкви. Всякий, кто осмелится просить о снисхождении к еретикам, — их пособник, а потому подлежит сожжению наравне с ними.
Осень 1558 года
В сентябре двор был вынужден перебраться в Хэмптон-Корт. Врачи надеялись, что свежий воздух благотворно подействует на дыхание королевы, которое стало хриплым и затрудненным. Ей предлагались всевозможные микстуры и припарки, однако улучшения ее здоровью это не приносило. Мария крайне неохотно допускала к себе врачей и часто отказывалась принимать лекарства. Возможно, она помнила, как эти же врачи пытались лечить ее младшего брата, и считала, что их ухищрения лишь повредили ему. Вскоре я поняла: королева уже отринула все телесное, и собственное здоровье ее больше не волнует.
Эта поездка была особой в жизни Дэнни. Он впервые ехал как седок, а не как живой мешок, накрепко привязанный к седлу. Путь был недолгим, и я рассудила, что сын уже вполне большой и сильный, чтобы сидеть на втором седле у меня за спиной и крепко держаться за мою талию. Он по-прежнему ничего не говорил, но рана после обрезания зажила, и Дэнни оставался таким же спокойным и улыбчивым ребенком. Судя по тому, как крепко он обнимал меня своими ручонками, я чувствовала: это путешествие ему очень нравится. Думаю, он понимал, что впервые едет «как большой». Я выбрала самую смирную лошадь. Торопиться было некуда, и мы неспешно двигались вслед за повозкой королевы по мокрым дорогам, тянущимся через такие же мокрые поля, где крестьяне пытались жать сырые колосья ржи.