— Нет! Я…
— А сама взойти туда хочешь?
— Нет, — дрожащим голосом ответила я. — Сэр Роберт, мне страшно.
— Тогда храни молчание. Никому ни слова. Даже своему отцу. А что касается Джейн из зеркала…
Я ждала.
— Просто забудь все, что видела. Забудь даже то, что я просил тебя заглянуть в зеркало. Забудь про само зеркало и про ту комнату.
— Мне больше не придется в него заглядывать? — спросила я.
— Все зависит от твоего согласия. Не захочешь — я больше не заведу разговор о зеркале. Но сейчас ты должна о нем забыть.
Он соблазнительно улыбнулся.
— Это моя личная просьба, — прошептал Роберт Дадли. — Я прошу тебя, как твой друг. Как человек, чью жизнь ты теперь держишь в своих руках.
— Понимаю, — только и могла ответить я, чувствуя, как у меня подгибаются колени.
В феврале двор перебрался в Гринвичский дворец. Ходили слухи, что королю стало лучше. Однако за все это время он не посылал ни за мной, ни за Уиллом Соммерсом. Он не звал музыкантов, не хотел ни с кем беседовать и не появлялся на обедах. Я уже привыкла, что дворец полон врачей. Их можно было сразу узнать по блузам. Иногда они сбивались в кучки и о чем-то шептались. На все расспросы придворных они отвечали очень уклончиво, тщательно взвешивая каждое слово. И вдруг с какого-то момента врачи стали исчезать. Время шло, а новостей о выздоровлении короля так и не было. Бодрые заявления врачей о пиявках, способных очистить кровь юного короля, и микроскопических дозах яда, убивающего болезнь, уже не вызывали доверия. Герцог Нортумберлендский — отец Роберта — вел себя так, словно был некоронованным королем. За обедом он сидел справа от пустого трона. Он возглавлял еженедельные заседания государственного совета, но при этом не уставал говорить всем и каждому, что королю становится все лучше. По словам герцога, король ждет не дождется наступления теплых дней и даже думает о летних путешествиях.
Я молчала. Мне платили за внезапно сказанные слова и за слова неуместные. Вряд ли сейчас было что-то более неуместное, чем правда о юном короле, оказавшемся почти что узником своего главного придворного. Я не могла сказать, что Эдуард умирает без общения и заботы, что все сколько-нибудь значительные люди в Англии думают сейчас о короне, а не о самом юноше, и это великая жестокость. Эдуард был совсем еще мальчишкой — всего на два года старше меня. Он остался без отца и матери. По сути, его бросили умирать. А вокруг меня придворные убеждали друг друга, что пятнадцатилетний король этим летом непременно женится. Я не знала, о чем думал Эдуард, когда кашель отпускал его истерзанные легкие. Но явно не о женитьбе. Я и без своего дара отчетливо видела, что меня окружают почти сплошь лжецы и мошенники.
А пока юный король исторгал из себя новые комки черной желчи, придворные деловито хлопотали себе пенсионы и доходные должности, отдавали внаем земли монастырей, закрытых из благочестия и потом разграбленных из алчности. И все это было в порядке вещей. Никто не противился, никто не смел слова сказать. Говорить правду этому двору лжецов? Правда им нужна не больше, чем залитой нечистотами Флит-стрит — ангел Уриэль. И потому я молчала. Я ходила, стараясь не поднимать головы, а за обедом садилась рядом с Уиллом Соммерсом и тоже молчала.
У меня появилось новое занятие. Как-то Джон Ди спросил меня, не соглашусь ли я стать его чтицей. Он жаловался на то, что его глаза быстро утомляются. Мой отец прислал ему манускрипты, читать которые куда сподручнее молодым глазам.
— Я не очень хорошо читаю, — осторожно сказала я.
Мы шли по залитой солнцем галерее, чьи окна смотрели на реку: он — впереди, а я — за ним. Услышав мои слова, мистер Ди остановился.
— Ты — очень осторожная юная дама, — улыбнулся он, повернувшись ко мне. — В нынешние переменчивые времена такая осторожность не помешает. Но меня и сэра Роберта ты можешь не опасаться. Полагаю, ты бегло читаешь по-английски и по-латыни. Я прав?
Я кивнула.
— Естественно, ты прекрасно читаешь по-испански и, возможно, по-французски.
Я молчала. Его слова насчет испанского меня не удивили — как же я могла не уметь читать на своем родном языке? А вот французский… должно быть, он предположил, что за время нашего пребывания во Франции я в какой-то мере освоила французский.
Мистер Ди подошел ко мне почти вплотную и прошептал на ухо:
— А по-гречески умеешь читать? Мне нужен человек, умеющий читать по-гречески.
Будь я постарше и поумнее, я бы солгала и сказала бы, что по-гречески не читаю. Но мне было всего четырнадцать, и я гордилась своими способностями. Мама сама учила меня греческому и еврейскому, а отец называл меня маленькой ученой и говорил, что я ничем не уступаю мальчишкам.