Шутка не возымела успеха, равно как и его попытка объяснить все плохим знанием языка. В представлениях Елизаветы трон и плаха являлись близкими соседями. Ее желание погасло. Лицо от страха пожелтело.
— Кто она такая? — испуганно спросила Елизавета. — Кто ее подослал?
Томас Сеймур обернулся, ища глазами книгоношу, но аллея была пуста. А с другой стороны к ним медленно шла его жена, торжественно неся свой беременный живот.
— Ей — ни слова, — шепнул он Елизавете.
При первых же признаках опасности принцесса внутренне собралась. Она расправила платье и нацепила на лицо невинную улыбку. Елизавета знала: чтобы выжить, нужно играть роль. Томас всегда мог рассчитывать на ее двойственную натуру. Невзирая на свои четырнадцать лет, она уже прошла солидную школу обмана. Ей было всего два года, когда казнили ее мать. Так что учеба в этой школе продолжалась двенадцать лет. К тому же Елизавета была дочерью искусной лгуньи. «Яблочко от яблони недалеко падает», — с презрением подумал Сеймур. Возможно, она и испытывала плотские желания, но опасность и честолюбие будоражили ее сильнее, нежели похоть. Томас взял Елизавету за руку и повел навстречу Екатерине.
— А я все-таки ее поймал! — крикнул он, кое-как соорудив веселое выражение лица.
Он вновь огляделся по сторонам. Маленькая испанка как сквозь землю провалилась.
— Ну, мы и побегали! — крикнул он жене.
Той маленькой испанкой была я. Тогда я впервые увидела принцессу Елизавету: потной от желания, ластящейся, как кошка, к чужому мужу. Потом я еще не раз видела ее, а вот что касается Томаса Сеймура — это была моя первая и последняя встреча с ним. Через год он взошел на плаху, обвиненный в государственной измене. Давая показания, Елизавета трижды от него отреклась, утверждая, что знакома с ним не ближе, чем со множеством других людей.
Зима 1552/1553 года
— Я это помню! — взволнованно сказала я отцу, стоя на борту лодки, что везла нас вверх по Темзе. — Честное слово, помню! И эти сады, спускающиеся к реке, и великолепные здания. И еще помню день, когда ты послал меня к одному знатному английскому лорду. Я пошла и увидела его в саду с принцессой.
Путешествие утомило отца, но он все же нашел в себе силы улыбнуться мне.
— Доченька, неужели ты запомнила? — тихо спросил он. — То лето было для нас счастливым. Она говорила…
Отец замолчал. Мы никогда не упоминали вслух имя моей матери. Даже когда были одни. Поначалу это делалось ради предосторожности, чтобы не попасть в руки тех, кто убил ее и охотился за нами. В дальнейшем мы не тревожили имя матери не только из страха перед инквизицией, но и чтобы не поднимать внутри себя волны горя. А горе умеет их насылать.
— Мы будем здесь жить? — с надеждой спросила я, глядя на прекрасные дворцы, окруженные аккуратными лужайками.
После нескольких лет непрестанных скитаний я мечтала об оседлой жизни.
— Нет, девочка, — мягко возразил отец. — Эти дворцы для нас великоваты. Ханна, нам придется начать с малого. Пока что — лишь небольшая лавка. А когда мы убедимся, что нам больше ничто не грозит, ты, наконец-то, сможешь вылезти из мальчишеской одежды и одеваться, как положено юной девушке. Ну, а потом ты выйдешь замуж за Дэниела Карпентера.
— И мы перестанем скитаться? — совсем тихо спросила я.
Отец не торопился с ответом. Мы так долго прятались и бегали от инквизиции, что уже потеряли надежду когда-либо достичь безопасной гавани. Мы бежали в ту же ночь, когда церковный суд обвинил мою мать в ложном принятии христианства, навесив на нее ярлык «маррано».[1] А когда ее передали мирскому суду и тот приговорил мать к сожжению у позорного столба, мы были уже далеко. Мы бежали от нее, словно двое иуд искариотов, думая только о спасении собственных шкур. Правда, впоследствии отец со слезами на глазах не раз повторял мне, что мы все равно не смогли бы ее спасти. Останься мы в Арагоне, инквизиторы пришли бы и за нами, и вместо одной погибшей было бы трое. Бывало, я сердилась на отца, кричала на него, говорила, что лучше бы мне умереть, чем жить без матери… и он очень медленно, печальным голосом, говорил мне:
— Когда-нибудь ты поймешь. Жизнь — это самое драгоценное, что есть у человека. Мама с радостью отдала бы свою жизнь ради спасения твоей. Это ты тоже поймешь.
Вначале нас с отцом тайно переправили в Португалию. Контрабандисты оказались сущими разбойниками. Они вытряхнули из отца все деньги, какие у нас были. Книги и рукописи они оставили лишь потому, что эти вещи не имели для них никакой ценности. Дальше нас ожидало плавание в Бордо. Мы ютились на палубе, под непрекращающимся дождем и холодным ветром. Я боялась, что мы умрем от холода или во время сна шальная волна смоет нас за борт. Самые ценные книги мы привязали к себе, словно младенцев, чтобы сохранить их в тепле и уберечь от губительной морской воды. Затем нам предстоял путь в Париж. Всю дорогу мы играли роли тех, к кому не имели никакого отношения: купца с мальчишкой-помощником, паломников, направляющихся в Шартр, странствующих торговцев, мелкопоместного дворянина, путешествующего ради собственного удовольствия, прихватив с собой слугу, ученика и его наставника, идущих в Парижский университет. Словом, кого угодно, только не самих себя — новообращенных христиан, от чьих одежд все еще пахло дымом аутодафе и чьи сны еще были полны ужаса.
В Париже мы встретились с родственниками моей матери, и они отправили нас к своей амстердамской родне, а те — в Лондон. Нам не оставалось иного, как спрятать свою истинную национальность под небесами Англии и стать жителями Лондона. Мы должны были сделаться протестантами и научиться любить эту ветвь христианства. Во всяком случае, я точно должна была предпочесть протестантизм католицизму.
Наши родственники, чьих имен я не могу назвать и чья вера сохранялась в глубочайшей тайне, люди, обреченные на вечные скитания и подвергающиеся гонениям в любой христианской стране, тем не менее обустраивались и процветали в Лондоне, Париже и Амстердаме. Мы жили, как христиане, соблюдая все законы церкви, все праздники. Мы исполняли предписанные церковью обряды и постились. Многие из нас, как моя мать, имели двойную веру, причем совершенно искреннюю. Мы тайно соблюдали субботу, стремясь накануне наготовить достаточно пищи и сделать всю работу по дому, чтобы почувствовать святость субботнего дня. Мы шептали полузабытые еврейские молитвы, а на следующий день с чистой совестью шли к христианской мессе. Мать помнила наизусть немало отрывков из Библии и Торы и всегда объединяла их, уча меня обеим религиям сразу. С ранних лет она предупреждала меня: наши родственные связи и наша иудейская религия — это тайна, причем глубокая и опасная. Везде и всюду нам следовало быть очень осторожными и осмотрительными: в церквях, которые мы столь щедро одаривали, с друзьями, священниками, монахами и учителями. Казалось бы, мы рождались с осторожностью в крови, учась до конца не доверять никому. И тем не менее инквизиция хватала многих из нас, словно глупых цыплят, которым даже незачем резать глотки. Свернуть шею — и дело с концом.
Кому-то, как нам с отцом, удавалось скрыться, чтобы потом вынырнуть в каком-нибудь крупном европейском городе. Близкая, а зачастую дальняя родня и верные друзья помогали беглецам, давая им пристанище и помогая встать на ноги на новом месте. Нас с отцом родня снабдила рекомендательными письмами к семейству Дизраэли, ставшему в Англии Карпентерами. Меня помолвили с их сыном Дэниелом, отцу ссудили денег на покупку печатного станка и помогли устроить типографию. Она находилась на Флит-стрит. Станок поставили на первом этаже, а на втором поселились мы с отцом.
Я осваивалась в совершенно чужом, новом городе, даже отдаленно не напоминавшем испанские города. Отец с головой ушел в работу, полный решимости подняться и обеспечить мне достойную жизнь. Книги и брошюры, которые он стал печатать, пользовались большим спросом, особенно евангельские тексты. Оригиналы отец привез спрятанными в поясе своих панталон и теперь переводил их на английский язык. Одновременно он скупал книги и рукописи, некогда принадлежавшие библиотекам семинарий и монастырей, разрушенных королем Генрихом, который правил прежде нынешнего молодого короля Эдуарда. Мудрость былых веков объявили папистской чепухой. Книгами и рукописями, когда-то стоившими громадные деньги, теперь торговали на каждом углу, продавая на вес. Для библиофилов и собирателей редкостей наступили поистине золотые деньки. Отец ежедневно отправлялся на свою книжную охоту и обязательно возвращался с каким-нибудь трофеем. Он упрощал язык, убирая схоластические обороты, добавлял свои комментарии, составлял указатель и печатал новую брошюру, которая мгновенно раскупалась. В Лондоне ощущался сильный духовный голод, и Слово Божье хотел читать каждый, кто умел читать. Поздними вечерами, а то и ночами, невзирая на усталость, отец печатал сокращенные версии евангельских текстов. Он набирал простые тексты, понятные любому бедняку, где вместо туманной латыни был четкий и ясный английский язык. Страна желала постигать Бога, но без посредничества священников. Впервые я радовалась, что мы оказались в стране, где духовенство не играло главенствующей роли.
1
По-испански marrano переводится как «боров» или «свинья». Этим словом называли крещеных евреев, которые втайне оставались приверженцами иудаизма.