А потому когда Питерс получил полное число ударов, то трудно было сказать, что в нем было сильней истерзано, тело его или душа.
Во всяком случае, время могло залечить раны его тела, но раны его души не могла излечить никакая сила. С этого момента Питерс стал отчаянным человеком.
Случилось так, что вскоре после того, как он вынес свое незаслуженное наказание, распространился слух о возмущении в Спитхэде, причем нерешительные действия адмиралтейства в этом деле трудно было скрыть. Возмущение было успокоено уступками и снисхождениями, а как известно, это самая плохая мера, когда эти уступки делаются начальствующими своим подчиненным.
Видно, свет так устроен, что только кровь может служить прочной гарантией какого бы то ни было договора. Во все времена и у всех народов кровь являлась единственной надежной порукой, и только то, что было запечатлено кровью, могло считаться серьезно улаженным делом. Без этого же нельзя рассчитывать на прочность каких бы то ни было уговоров и обещаний.
Это подтвердилось и в истории спитхэдского возмущения, как и следовало ожидать.
ГЛАВА II
Вслед за возмущением в Спитхэде последовало несравненно более крупное и серьезное возмущение и бунт в Норе. Паркер, глава возмущения, словно метеор, мелькнул и погас, но искра была брошена, и пожар вспыхнул с новой силой. За исключением нескольких судов, вся Таксельская эскадра в Ламанше была охвачена бунтом.
Только благодаря необычайному мужеству и благородству адмирала Дункана, эти суда остались в повиновении, несмотря на всеобщее восстание.
6-го июня «Агамемнон», «Леонард», «Пылкий» и другие суда отделились от эскадры адмирала Дункана и пристали к взбунтовавшемуся флоту Нера. Видя, что часть его эскадры отошла, а другая находится в нерешительности, адмирал Дункан собрал экипажи всех сохранивших еще некоторую дисциплину судов и обратился к ним со следующею речью:
«Ребята, с прискорбием в душе созвал я вас сегодня: все мы были свидетелями печального недовольства нашего флота. Я называю это недовольством, так как никаких серьезных обид и причин к возмущению у них нет. Быть покинутым частью своих судов на глазах у неприятеля — это такой позор, какого не испытывал до настоящего времени ни один английский адмирал, и сам я не считал это возможным. Единственным для меня утешением является то, что я нашел поддержку в офицерах, в матросах и солдатах командуемого мною судна и еще в вас, собравшихся здесь, за что и приношу вам мою сердечную благодарность. Будем надеяться, что ваш благой пример вразумит остальных, вернет их к сознанию своего долга по отношению не только к своему королю и к своей родине, но и к самим себе.
Британский флот искони был главною опорой и оплотом дорогой свободы, которую мы унаследовали от наших предков и отцов, и которую, надеюсь, мы сохраним до скончания века. Но это возможно только при сохранении порядка, повиновения и строгой дисциплины. Экипажи этого судна и других, сохранившие в настоящее трудное и печальное время порядок и дисциплину, заслуживают стать и без сомнения станут любимцами и гордостью нашей благородной нации. Кроме того, они всегда будут иметь отраду внутреннего сознания своей правоты и безупречности, которую никто никогда не отымет у них.
Я постоянно с гордостью смотрел вместе с вами на Тексель и видел врага, который боялся показаться, боялся столкнуться с нами. Теперь эта гордость моя принижена: многие из наших славных братьев отделились от нас, отпали, отшатнулись от своих обязанностей. Это — испытание, ниспосланное нам Провидением, из которого мы должны выйти победителями. Я верю и знаю, что среди вас много хороших людей, а что касается лично меня, то я вполне доверяю каждому из вас, и еще раз благодарю вас и хвалю за ваше доблестное поведение в это смутное и тяжелое время.
Пусть Господь, который до сих пор вразумлял вас, и впредь сохранит вас на добром пути, и пусть английский флот, гордость и опора нашей страны, вновь возродится в прежней своей силе и славе и будет, как он был до сих пор, не только оплотом Англии, но и страхом и грозой для ее врагов.
Это возможно только при добросовестном исполнении нашего долга, присяги и строгой дисциплины и порядка, а потому будем молить Всемогущего Творца, чтобы он сохранил нас на добром пути и отогнал от нас всякие вредные мысли и мечтания. Господь да благословит вас!»
Эта простая, безыскусственная речь до слез растрогала всех присутствовавших своею задушевною искренностью, которая звучала в каждом слове, отзываясь в сердцах людей, которые все до одного тут же решили стоять на жизнь и смерть за своего адмирала. Если бы все суда английского флота имели таких командиров, как адмирал Дункан, то за возмущением в Спитхэде не последовало бы бунта в Норе. Но вообще экипажи судов не имели ни малейшего доверия к своим командирам, ни малейшего уважения к ним, ни к своему высшему начальству, лордам и адмиралам, заседавшим в адмиралтействе. Они не верили ни их обещаниям, ни их словам, считая их пустой проволочкой времени.
Таково было положение дел, и весьма естественно, что раздраженный, озлобленный и оскорбленный до глубины души Питерс стал одним из первых в ряды бунтовщиков на своем судне. Мало того, он один изо всех был способен стать руководителем и главарем бунтовщиков, тем более, что его положение, как человека оскорбленного, человека высшего образования и развития, ставило его, само по себе, выше остальных, которые все единодушно признавали его превосходство и его старшинство над собой. Хотя судно, где находился Питерс, вначале еще и не пристало открыто к восставшим судам, но и оно уже проявляло явные признаки недовольства и неповиновения. Вскоре самое поведение капитана, командовавшего этим судном, вызвало экипаж на решительный шаг. Встревоженный беспорядками на других судах, стоящих на якоре близ его судна, и заметив несомненные признаки недовольства в своем экипаже, он прибегнул к совершенно ничем не вызванной и ничем не мотивированной строгости под влиянием боязни и страха за свою безопасность.
Он приказал забить в кандалы нескольких унтер-офицеров и главарей экипажа за то, что видел, как они о чем-то серьезно совещались на баке, а затем, спохватившись, что Питерс должен был, без сомнения, быть в числе недовольных, без всякого основания приказал и его заковать в кандалы. Это переполнило чашу терпения, и весь экипаж в полном составе явился на верхнюю палубу, потребовав от капитана отчета, на каком основании Питерс и остальные были посажены в трюм. Заметив, что командир несколько растерялся, они стали требовать, невзирая на решительный вид офицеров, чтобы их товарищи были немедленно освобождены. Таким образом, первое действие открытого бунта было вызвано неразумным и неосторожным поступком самого командира.
Напрасно офицеры грозили наказанием и старались держать себя с достоинством. В толпе раздались три громких торжествующих «ура». Пехота, оставшаяся еще верной своей присяге, была тотчас же призвана к оружию старшим лейтенантом, так как командир совершенно растерялся и стоял, как истукан. Экипажу было приказано немедленно идти вниз, под угрозой, что в случае неповиновения по ним будут стрелять. Офицер, командовавший морской пехотной ротой, скомандовал солдатам «готовься!», и в следующий момент они собирались уже открыть огонь, так как ни один матрос не тронулся с места, когда старший лейтенант остановил их движением руки. Он желал прежде всего убедиться, все ли матросы восстали, как один человек, или есть между ними и такие, которые еще остались верны долгу и присяге.
Выступив вперед, он потребовал, чтобы каждый отдельный матрос, оставшийся верным своему государю, выделился из толпы и перешел на ту сторону палубы, где сгруппировались вокруг капитана офицеры и морская пехотная команда.
Наступила томительная минута молчания, — и вот из толпы выделилась, наконец, фигура пожилого матроса. Это был Вильям Адамс, старый квартирмейстер. Медленно перешел он на сторону офицеров, сопровождаемый громкими свистками экипажа. Старик только что поставил ногу на один из брусьев по сторонам люка, как, обернувшись к товарищам, подобно льву, вызывающему противника на бой, произнес громко и отчетливо: