Площадь опустела уже несколько часов назад. Холодный ветер трепал голые ветви деревьев на бульваре. Редкие прохожие, едва появившись на улице, торопились к себе домой.
Ярмарочные балаганы давно уже мирно спали. Зимой никто и не пытается привлечь внимание «почтеннейшей публики» с наступлением сумерек. Единственный огонек, который горел в этих пустынных местах, мерцал в фургоне Эшалота, пробиваясь сквозь щели ставен, выкрашенных в алый и уже сильно пожухлый цвет.
В комнатушке чуть больше гроба Эшалот задумчиво сидел на барабане. Он был одет в отрепья, оставшиеся от костюма мага, который носил когда-то со славой бывший хозяин балагана, мэтр Самайу, магнетизер, принятый «при всех заграничных королевских дворах». Возле Эшалота стояло блюдечко с коричневыми следами глории – кофе с водкой, и шпателем, который заменял нашему герою чайную ложку.
С потолка свисала набальзамированная голова казненного на гильотине, зонтик госпожи Самайу и ее гитара. Остриженный под льва пудель дремал под столом.
Волосы Эшалота поседели, хотя ему едва исполнилось пятьдесят. В руках он держал потертый бумажник и напряженно размышлял. Умственные усилия, отражавшиеся на его добром наивном лице, явно превосходили природные способности этого славного человека, отличавшегося исключительным простодушием.
– Похоже, – сказал он с полной безнадежностью, – эта работа не по мне, мой мозг иссушили несчастья и беды, и напиши я воспоминания о своем жизненном пути, ни один человек в мире мне бы не поверил, это ясно.
Он замолчал и испустил тяжкий вздох. Две слезинки скатились по щекам Эшалота, и он с горечью продолжил:
– Чего стоят одни только страдания, которые принесла мне любовь к вдове господина Самайу! Я до сих пор не могу взглянуть на ее зонтик! А дружба, главное богатство жизни, поруганная Симилором, который бросил меня, похитив мои сбережения, развеяв мои иллюзии и растоптав мечты о достойном будущем Саладена! Теперь на моем горизонте, затянутом тучами, я вижу лишь банкротство. В один из ближайших дней все мое имущество, вплоть до последней тряпки, чиновники пустят с молотка.
Эшалот снова тяжело вздохнул и, застонав, постучал себя кулаком по лбу.
– Остается Лиретта, – произнес он, – и с ней неразрешимая загадка. Я знаю, что таинственные обстоятельства, связанные с ней, могли бы помочь мне встретиться с титулованной семьей и договориться с этими людьми честь по чести: батюшка – с одной стороны, матушка – с другой, а дитя – с третьей, и все было бы тихо и благородно, поскольку мы продаем, а они покупают, желая составить собственное счастье. Но, к сожалению, я, во-первых, не знаю этой тайны до конца, а во-вторых, адрес титулованной семьи мне неизвестен.
Он сжал голову обеими, прямо скажем, грязноватыми руками, и из груди его вырвался душераздирающий стон.
– Да, да, да, – заговорил он, словно отвечая на вопросы невидимого искусителя, – все понятно и без вас! Лиретта приближается к возрасту, когда начинаются улыбки, ухаживания, влюбленности и все прочие венерины штучки. Но где же мне взять деньги? Ясное дело, господин Тюпинье настоящий негодяй! Он с невинным видом уже высказался на ее счет, и торговец с улицы Амстердам тоже… В общем, всем известно, что такие дела не затрагивают чести, особенно если деньги положить в сберегательную кассу… Так все они и говорят… Но предрассудки!.. Что же мне делать, если я не могу освободиться от предрассудков? И потом, что скажут люди?.. К тому же как я могу предложить такое Лиретте?! Нет, я себе такое даже представить не могу!
И тут все сомнения оставили наконец нашего бедолагу, и его простодушная физиономия засияла столь же простодушной гордостью.
«Они ни черта не смыслят ни в хорошем, ни в плохом, и вообще ни в чем!» – подумал он и немного успокоился.
Еще с минуту Эшалот сидел неподвижно, погруженный в беспорядочный поток своих мыслей, потом открыл потертый бумажник и вытащил оттуда клочок бумаги, покрытый неровными буквами.
– Вот она тайна! – прошептал он. – Хорошо, что я неплохо умею писать, недаром работал помощником аптекаря. Только, кажется, это латынь, а в латыни я не силен, зато старался записать все точь-в-точь, как говорила малышка: «Оремус…»
Внезапно в дверь балагана постучали, и Эшалот умолк, торопливо пряча клочок бумаги в свой видавший виды бумажник.
«Кого так поздно черти принесли, – возмутился про себя Эшалот. – Может, не стоит открывать…»
В дверь снова постучали, и в самую широкую щель медовый голос прошептал:
– Не притворяйся, что спишь, старина! Открой, ведь скоро настанет день, а ты все прозеваешь.
– Кадэ-Любимчик, – простонал Эшалот, бледнея.
VI
НЕУРОЧНЫЙ ЧАС
Эшалот не спешил отпирать дверь, он только подошел к ней поближе и вступил в переговоры. – У вас все в порядке, господин Тюпинье? – осведомился он. – Вы ведь живете у своей сестры, госпожи Жафрэ, на улице Культюр в Марэ, вам еще идти и идти, а час уже поздний.
– Ты что, не понял? – послышался голос из-за двери. – Говорят же тебе: день настал!
– Это опасно, и время позднее! – не сдавался Эшалот. – Вы, наверное, шутите, господин Тюпинье. – Затем, набравшись духу, с детской гордостью Эшалот произнес: – Я не отрицаю, когда-то я мигом подхватывал эти ваши чудные слова. И я, бывало, принимал участие в делах Черных Мантий, хоть и не понимал ничего в ваших интригах. Но уж извините, без урона для собственной чести. И водил знакомство с самыми видными людьми из тех, кто посещал «Срезанный колос». Случалось, сам господин Пиклюс похлопывал меня по плечу и говорил: «Если бы порох не изобрели до тебя, ты бы наверняка его придумал».
– Сколько ты еще будешь держать меня за дверью, бестолочь?! – закричал возмущенный Тюпинье. – На улице собачий холод!
– Но время страстей миновало, – мирно продолжал Эшалот. – Моя дружба с госпожой Самайу открыла мне глаза, я узнал о вас всякое, и мне стало с вами не по пути. Тогда-то я лишился Симилора, моего единственного настоящего друга, выставил его за дверь за нечестность. И о вас могу сказать то же самое, Любимчик! Так что уж отправляйтесь домой и не мешайте спать честным людям.
Тюпинье выругался, но больше не настаивал. Эшалот прислушался, и ему показалось, что в тишине он слышит звук удаляющихся шагов.
«Пора обратно в гнездышко, – подумал он, – и будем надеяться, что Господь воздаст мне за то, что я прогнал этого негодяя, который, возможно, и избавил бы меня от всех моих неприятностей, но худшей неприятностью было бы для меня повести себя недостойно!»
В глубине комнатки стояло что-то вроде шкафа.
Эшалот отодвинул в сторону жутко заскрипевшую раздвижную дверцу, и показалась узкая кушетка с матрасом без простыни, зато застеленная роскошным одеялом серого цвета с малиновой оторочкой.
– Кадэ-Любимчик, – полушепотом продолжат Эшалот беседу с самим собой, – должно быть, уже добрался до площади Сен-Жорж, если не зашел развеять дурное настроение в какой-нибудь кабачок. Симилор говорил, будто он и есть госпожа Жафрэ и что он знает тайну сокровищ полковника Боццо: миллионы миллионов, на которые можно построить дворец из серебра… А вот Пистолет утверждает, что полковник вовсе не умер и в могиле на кладбище Пер-Лашез лежит скелет какой-то легавой. А сокровища в Америке на дне озера… И что старина Моран провел неведомо сколько ночей с полковником, строя тайник для бумаг семейства де Клар и для сокровищ… Но тогда они, значит, вовсе не в Америке… И что он бил свою малышку, чтобы она запомнила по-латыни что-то вроде молитвы, а на самом деле… Господи, да неужели?!
Голос Эшалота задрожал.
Лицо его преобразилось: на нем засияла улыбка, глаза заблестели.