— Ладно, с украшениями разберемся в следующем году, торопиться некуда.
Меня потрясла его вежливость. Даже выбирая из своих собственных вещей, он спрашивал: «Можно мне взять…», «Ничего, если я возьму вот это?».
— Уильям, тут все принадлежит тебе и Гарри. Вы можете брать все, что пожелаете. И незачем спрашивать.
Он вошел в гардеробную, где висели шедевры Шанель, Версаче, Жака Азагури и Кэтрин Уокер.
— А что мы будем делать с маминой одеждой? — спросил он.
— Ты, наверное, не знаешь, — принялся объяснять я, — что Спенсеры организовывают музей в Альторпе и хотят забрать туда самые известные ее наряды, в том числе свадебное платье.
— Ни за что! — возмутился Уильям. — Свадебное платье они не получат.
— Почему? — вмешался Гарри.
— Потому что я этого не хочу, — отрезал Уильям. — Но некоторые из маминых платьев им можно отдать. Ладно, это тоже подождет до следующего года.
Принцесса хотела, чтобы ее свадебное платье попало в Национальную коллекцию костюма в музее Виктории и Альберта. Старший сын принцессы ясно сказал, что он не хочет, чтобы платье оказалось в Альторпе. И где же оно сейчас? Именно там.
Затем Уильям продолжил обход: «Мне хотелось бы взять этот ковер, этот диван, тот стул… вот эти шторы, этот столик…». Мы вспомнили, как два года назад принцесса заплатила 30 тысяч фунтов за новые ковры.
Было горько смотреть, как братья ходят по своим собственным комнатам и выбирают: что возьмут, а что нет. Руководил как всегда Уильям.
— Пол, можно я заберу свою кровать, — спросил Гарри. — И комод?
— Зачем они тебе, Гарри?! — вмешался Уильям. — Там их некуда ставить!
— Нет, есть куда, — заспорил Гарри. И я представил, как бы улыбнулась принцесса, если бы видела эту сцену.
Но когда они вошли в свою гостиную, где стоял их огромный широкоэкранный телевизор, споров не возникло.
— Он слишком большой для Хайгроува, — решил Уильям. — Нельзя ли его отправить в Йорк Хаус? Он там займет всю стену!
Уильям отвечал за все, что касается разной электроники. Я улыбнулся, подумав, что принц Чарльз будет не в восторге. Он терпеть не мог, когда мальчики смотрели по телевизору всякие, как он говорил, «отупляющие» передачи. Сам он смотрел только новости.
Затем мы вошли в гостиную принцессы. Видимо, здесь, в комнате их матери, на мальчиков нахлынули воспоминания. Они примолкли. Уильям принялся разглядывать фотографии на столике у окна. Гарри рассеянно трогал вещи на письменном столе своей матери.
Через некоторое время Уильям решительно вывел всех из задумчивости:
— Я хочу большого бегемота, Пол, — сказал он.
Они с матерью не раз смотрели телевизор, сидя на полу и опершись на эту гигантскую мягкую игрушку.
Обход закончился. По всему дому были расклеены желтые бумажки: «У — Йорк Хаус», «Г — Йорк Хаус».
Пока мальчики выбирали свои любимые видеокассеты и диски, я вспомнил, что Рождество в 1997 году должно было стать первым, которое принцесса проведет наедине со своими детьми. Еще летом она договорилась с принцем Чарльзом и королевой, что они нарушат традицию и не поедут в Сандринхем. Она хотела повезти своих детей на остров Барбуда.
И несмотря на то что принцессы уже не было с нами, я решил сделать им подарки — как делал каждый год вместе с принцессой. Я хотел, чтобы в Сандринхеме им что-то напоминало о Кенсингтонском дворце. Я приготовил каждому по чулку с подарками. Когда мальчики попрощались со мной и уже бросились вниз по лестнице, я их окликнул:
— Поскольку я каждый год готовил для вас рождественские чулки, я решил, что нельзя прерывать традицию… — они удивленно обернулись. — Я даже зашил их сверху, чтобы вы не могли раньше времени посмотреть, что там! Хотя сомневаюсь, что они доживут до рождественского утра, — сказал я и протянул им вязаные чулки — точно такие же, в какие каждый год укладывала подарки принцесса.
— Доживут, — пообещал Уильям. — Спасибо, Пол, огромное спасибо.
Гарри бросился меня обнимать. Я проводил их до двери.
— Вы знаете, где меня искать. Если что, звоните.
— Позвоним, Пол, — пообещал Гарри. — Увидимся в январе, когда вернемся с папой после лыж.
Они сложили чулки в багажник «Лендровера-дискавери», туда, где уже лежали остальные вещи, которые они решили забрать с собой. Дети сели в машину: Уильям впереди, Гарри — сзади — и опустили стекла.
— Пока, Пол! — закричали они, когда их охранник Грэм Крейкер завел двигатель. Они уехали.
Я так часто махал им, стоя на ступеньках вместе с принцессой, что и сейчас мне казалось, она вот-вот скажет: «Без них тут так тихо. Я буду по ним скучать».
Из самого сердца мира принцессы — из Кенсингтонского дворца — я с ужасом наблюдал за тем, что творилось вокруг.
Когда только организовали Мемориальный фонд, его возглавил Энтони Джулиус — адвокат, который занимался оформлением развода со стороны принцессы. Он, а с ним и Сара Маккоркодейл и Майкл Гиббинс вдруг стали ответственны за всю ее жизнь. Эти трое, почти не знавшие принцессу при жизни, стали теперь вести ее дела. В независимой благотворительной организации, учрежденной в память о принцессе, не оказалось ни одного из ее близких друзей. Когда принцесса была жива, я отвечал за все, что происходило в ее жизни, а теперь вдруг оказался не у дел.
Я привык к частым визитам в Кенсингтонский дворец Франсис Шенд Кидд. Она садилась в гостиной с бутылкой вина и принималась разбирать переписку своей дочери. Ни с кем не советуясь, она сама решала, какие письма уничтожить. Более пятидесяти писем были изорваны в клочья. На моих глазах уничтожали историю. И это делали те люди, которые, грубо оттеснив Виндзоров, предъявили свои права на мир принцессы. Мне все это не нравилось.
И Фонд, и изорванные письма. К концу 1997 года я почувствовал, что теряю контроль над миром принцессы, заботу о котором она мне сама доверила. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным, как тогда. Вдруг оказалось, что статья в «Таймс», где писали, что за советом надо обращаться к дворецкому, ничего не значила, Но не в моем характере спокойно смотреть, как все катится под откос. Мой долг — даже если я один считал это моим долгом — заключался в том, чтобы прекратить это безобразие. И тут я задумался: а кому можно довериться? Спенсеры меня не поймут — я не член семьи. Уильям и Гарри еще слишком юны, а принц Уэльский, скорее всего, даже слушать меня не станет. Оставался только один человек, с которым я мог поговорить: Ее Величество Королева. И я знал, как избежать длительной процедуры назначения аудиенции.
Я позвонил человеку, приближенному к королеве, человеку, которому я мог доверять.
— Как думаешь, королева сможет уделить мне пять минут? — спросил я.
— Я у нее узнаю и перезвоню.
На следующий день я получил ответ:
— Королева будет рада встретиться с тобой в два часа дня в четверг 19 декабря. Думаю, ты найдешь дорогу.
Я прошел во дворец с Букингем Пэлес-роуд. Полицейский у дверей уже ждал меня. Потом я прошел по коридорам первого этажа, пол которых был выложен плиткой, мимо кладовых, винного погреба, бельевой и цветочной. Затем поднялся наверх на маленьком — на два человека — лифте. Даже столько лет спустя я помнил, куда идти.
Выйдя из лифта, я нашел тяжелую дубовую дверь, за которой начинался застеленный красным ковром коридор — владения королевы. Я постарался подойти к Пажеской передней, где провел так много времени, когда служил у королевы, ровно в час пятьдесят пять. Там я сел и стал ждать, когда Ее Величество закончит пить чай. Ровно в два часа паж объявил:
— Королева вас ждет… Пол, Ваше Величество!
Она встретила меня в своей комнате. Я увидел хрупкую фигуру у стола в эркере. Она была как всегда в очках с полукруглыми стеклами. Всюду валялись бумаги и красные правительственные папки. Тут было также девять или десять собак. Некоторые — те, что появились после того, как я ушел от королевы, — подняли головы и зарычали.
Королева подошла ко мне, я поклонился, она протянула мне руку и сказала:
— Здравствуй, Пол! Как жизнь?
Она чуть постарела, седины стало больше, но улыбка осталась такой же, как прежде. Она была в синем костюме из украшений — три нити жемчуга и большая бриллиантовая брошь в форме сердца.