Мы тут же заспорили, как будто я уязвила Тиш, и бурливший в ней гнев вырвался, как артиллерийский залп, навстречу моему возмущению. Она резко затормозила и повернулась ко мне.
— О'кей, Энди, а скажи-ка мне, сколько чернокожих, евреев и даго[22] ты приглашала к себе на обед в Атланте? Сколько раз ты выходила на демонстрации и выступала с речами в их защиту? И как долго твоя Хилари посещает закрытую школу?
— Но вы же хотели открыть клинику с аптекой и консультировать ребятишек из гетто… Вы собирались — ты и Чарли…
— И мы сделали это. Мы провели два года в Боливии, в „Корпусе мира", занимаясь именно этим. Вспомни. Мы пожертвовали своим временем. Я и теперь даю несколько бесплатных консультаций, а у Чарли множество бедных пациенток. Не говори мне о том, что мы сделали и чего не сделали. А где ты была все эти годы в Атланте до рождения Хилари? Ведь ты не работала. Ни в гетто, ни где-то в другом месте, я думаю…
— Спина — вот мое рабочее место! Или секс без перерыва, или сплевывание крови из разбитого рта — вот мои занятия! И не смей так говорить со мной!
Я глубоко вздохнула и остановилась. Мы с ужасом уставились друг на друга, и в уголках глаз Тиш я заметила слезы. Они появились там, где раньше я никогда их не видела.
И моя подруга вновь стала той Тиш, которая любила меня все годы с тех пор, как мы узнали друг друга, которая нашла мне работу и открыла мне и моему затравленному ребенку свой дом и свою жизнь.
Никогда еще, даже во времена самого ужасного и бездумного подчинения Крису, я не чувствовала себя так гадко и мерзко, как сейчас. Хилари распахнула дверцу „блейзера", выпрыгнула из машины и бросилась в дом. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Ведь я забыла, что дочка все время сидела рядом.
— Даже не знаю, что сказать, — рыдала я, — мне так стыдно. Ты и Хил…
Тиш подвинулась на сиденье и обняла меня. Она пахла, как всегда — теплом, застоявшимся запахом сигарет и солнечным светом, который запутался в ее чистых жестких волосах. Она пахла так, как и должна была пахнуть Тиш. Моя и только моя Тиш…
— Ох, Энди, перестань, — бормотала она, и в ее голосе почувствовались слезы, — я знаю… „ягуары", „Кровавые Мэри", охота на лис… Я ведь не совсем мать Тереза. Так легко потерять остроту восприятия, которая бывает у тебя, когда ты молода, и которая делает возможным всякое самопожертвование и службу другим. Мне стыдно, но это именно тан. Я не осуждаю тебя. У тебя была дерьмовая жизнь. Ты болезненно беспокоишься по поводу Хилари, ты устала и напугана и становишься вредной, когда опасаешься чего-нибудь. Завтра я постараюсь быть более приятной. А Пэмбертон станет еще лучше.
И действительно, город показался настолько милым на следующее утро, насколько отталкивающим он был накануне. Возможно, я начинала терять остроту ощущения, о которой говорила Тиш, но то, что казалось чрезмерным и искусственным вчера, приобретало в это утро очарование и магию. Солнце не светило уже так беспощадно с небес и утеряло свою диснеевскую сказочную искусственность. Теперь оно казалось золотым и несущим добро. Воздух не был разреженным и давящим, а стал чистым, душистым и вселяющим бодрость. Трава не казалась утрированно-зеленой, как на цветной фотографии. Она превратилась в сочный, густой и почти голубой от свежести покров. Люди, мимо которых мы проезжали, отнюдь не выглядели карикатурно. Они держались с достоинством, были привлекательны и солидны. Даже „ягуары", „мерседесы" и неизбежные джипы и лендроверы не были вычурными, а казались необходимыми для того, чтобы сгладить выбоины на желтых земляных дорогах.
Внутри большого „ягуара" Чарли было тепло, и уютный салон приятно успокаивал нервы в утреннем холодке. Пар от чашек кофе вливался в насыщенный запах кожи, а по радио Пегги Ли пела: „Когда мир был молодым"…
Хилари, одетая в старые галифе и сапоги Кейти, дочери Тиш, выглядела благородно, привлекательно, как настоящая наездница, и она сама знала об этом. Даже я была тайно и малодушно довольна, что смогла влезть в брюки для верховой езды, одолженные мне Тиш.
Покрой брюк скрывал мой округлый зад, копна непослушных волос была зачесана назад и собрана в конский хвост, перевязанный шарфом. Я чувствовала себя, как Джеки Кеннеди-Онассис по дороге на охоту в Пипэк. В этот момент казалось, что нам не просто можно, но и необходимо жить в этом городке под названием Пэмбертон.
Три больших трека Пэмбертона — тренировочный, одномильный и круг для стипль-чеза — располагались в роще к западу от Пальметто-стрит, окруженные сетью грунтовых улиц, на которых были выстроены самые большие коттеджи и дома, а также большинство из двенадцати частных конюшен города и конных заводов.
Конюшни казались великолепными в голубом утреннем свете — длинные, приземистые: их побелка стала белесой от непогод. Огромные деревья поднимали свои могучие ветви над крышами этих окрашенных в белый, красный или серый цвета построек, образуя тенистые своды. Беговые дорожки, коррали, круги были аккуратно расчесаны граблями, так же как и посыпанные белой галькой подъездные аллеи и стоянки для автомобилей. Каждая конюшня щеголяла своим флюгером и деревянной вывеской, покрашенной в цвета владельца. Мне понравились их названия: „Догвуд", „Ранэвей", „Хикори Бренч", „Хэнд-ту-маус".[23] Имена же владельцев уже приобрели благородный налет легенд и денег: Биддл, Уитни, Дюпон, Лонгуэрт, Бельведер.
Чарли провел „ягуар" к конюшне „Ранэвей", длинному приземистому сооружению. Стены были выбелены, а ставни окрашены в зеленый цвет. Зелено-персиковый флажок оповещал: „Владение Бельведеров".
— Здесь мы встретимся с Картером, — сказал Чарли. — Он совладелец одной из лошадей Пэт Дэбни, что дало ему повод приударить за самой хозяйкой.
— Ты сплетничаешь больше всех женщин, которых я когда-нибудь встречала, — упрекнула мужа Тиш. — Картер порвал с Пэт пару лет назад, сказав, что она ему не по карману, а сама Пэт не хотела содержать его. Жена Картера умерла от рака пять лет тому назад, Энди. И он с тех пор не женился, хотя давно оставил скорбь. Я говорю тебе на тот случай, если ты заинтересуешься.
— Нет, не заинтересуюсь, — заверила я. — Бельведер… Дэбни… Кто чем владеет? И где раньше я могла слышать эти фамилии?
Тиш рассмеялась:
— В Пэмбертоне так или иначе все связано. Ты к этому привыкнешь. Бельведеры — семья, владевшая раньше поместьем, где расположен твой домик. Это старое, известное имя в сфере резиновых шин и лошадей. Пэт Дэбни, владелица „Ранэвей", — урожденная Бельведер. Она единственная из семьи, кто еще приезжает сюда. Ее папочка оставил дочке конюшню. А фамилию Дэбни ты слышала, когда я рассказывала о „Королевском дубе", той огромной плантации в топях Биг Сильвер. Этими землями владеют Клэй Дэбни и его сын Чип. А Пэт была замужем за племянником Клэя — Томом. Дэбни — старая и уважаемая фамилия в Пэмбертоне. Они здесь были всегда. Ты много услышишь о них, а может быть, и познакомишься сегодня кое с нем. С Пэт — наверняка. А возможно, и с Клэем. Пэт — чистопородная Бельведер. Не знаю, почему она так старалась сохранить фамилию мужа после развода. Нет, с Клэем ты не встретишься — я слышала, он поехал по делу в Атланту. Он владеет сетью радиостанций, газет в этих краях и некоторой недвижимостью в Атланте. К тому же он — член законодательных органов штата. Тома ты не увидишь точно. Он наш местный отшельник и едва ли когда-нибудь выходит из топей Биг Сильвер.
— Похоже, этот парень в моем вкусе, — заметила я. — А что, он живет на дереве?
— Нет, у него что-то вроде хижины на Козьем ручье в глубине топей вблизи реки. Он живет там круглый год. Я думаю, это одна из причин, почему Пэт развелась с ним. Он отказался переезжать с ней в город.
— И он не хотел оставлять свою работу, чтобы ухаживать за конюшней женушки, — вмешался Чарли, подводя „ягуар" к изгороди из жердей, вдоль которой стояли бочонки из-под виски, в которых росли петуньи. — Том ненавидит лошадей.