Джессике звонить не стал. Он уже сказал ей, что будет весь день искать работу и, возможно, вернется очень поздно. Он сказал ей это потому, что она стала бы задавать вопросы — фраеры всегда задают эти свои дурацкие вопросы. Но пусть даже так, он ясно показал ей, что ничего объяснять не намерен. Он вообще никому ничего не обязан объяснять. Он сообщил ей это рано утром по телефону, прежде чем уехать из Бронкса. На том конце было долгое молчание, затем она очень тихо сказала:
— Я не просила тебя ничего объяснять, Алекс.
От этих слов ему стало неловко, словно он был в чем-то виноват, хотя он и не понимал в чем. В конце концов он пообещал позвонить ей, когда вернется. Затем он сказал, что пытается получить работу в летнем театре на Лонг-Айленде («О, в котором?» — тут же спросила она. «В Ист-Хэмптоне») и может вернуться очень поздно. Но прежде чем повесить трубку, он все-таки сказал, что это не тот самый театр.
Он разделся, снял покрывало с кровати, приоткрыл окно так, чтобы ему был слышен убаюкивающий шум проезжей улицы. Поставил будильник на три, лег в постель и некоторое время лежал, глядя в потолок. Потом закрыл глаза и попытался уснуть. Но сна не было, он встал и, как был, нагишом пошел в гостиную и поставил пластинку Чарли Паркера. Включив усилители на полную мощность, он лежал на диване и слушал, пока ему вдруг не пришло в голову, что Джессика может прийти проверить, не вернулся ли он домой пораньше, услышит музыку и постучит в дверь. Он приглушил громкость. Но так джаз не слушают. Его надо слушать так, чтобы казалось, будто ты сидишь в самом оркестре, играешь вместе с ними. Он снова лег на диван. Ему было почти не слышно записи одного из величайших соло саксофонистов, потому и удовольствия почти не было. Слишком тихо. Да какого черта ему думать о том, постучит она или нет? Ну, постучит, он откроет, как есть, с голой задницей и скажет — прости, киска, я занят. Его так и подмывало врубить снова на полную мощность. Но вдруг она и вправду придет, надеясь, что он дома, вправду постучит в дверь и ему придется открыть. Ведь придется же? Разве только для алиби, если будут спрашивать, где они с Арчи были в то время, когда обчистили магазин.
С фраершами так всегда. Обычной шлюхе можно сказать — я выйду на минутку, лапочка, и она не станет спрашивать — куда ты, что собираешься делать. Она знает, что ты грабитель и идешь что-нибудь спереть наудачу. А фраерша воображает, что раз у тебя есть какие-то дела, о которых ты ей не говоришь, то, значит, ты ее обманываешь. Если шлюха тебе надоедает, даешь ей по морде — и все. Они к этому привыкли. Вряд ли найдется хоть одна, которая хотя бы некоторое время не работала на сутенера, она привыкла получать. Но дай в морду фраерше, она тут же завопит, вызовет полицию. Набегут полицейские — привет, ребята, у вас проблемы? И фраерша тут же начнет расплываться в улыбке. У нее будет фингал под глазом, но она ответит: «Нет, офицер, это, наверное, ошибка». Копам трудно работать с фраерами. Фраера — это для всех беда, даже для этих гребаных легавых. Он не понимал, почему связался с фраершей и что это за фигня насчет того, что она любит его? Она едва его знает, Господи Иисусе! Как она может влюбиться в него?
Нечего было и думать о сне и не было смысла слушать джаз так, как сейчас. Он встал с дивана, пошел в бар, налил себе выпить и тут вспомнил, что ему сегодня предстоит поздняя работенка. У него было правило — не брать ни капли в рот перед делом. Никогда. Он слышал истории о взломщиках, которые брали по-настоящему большой куш и прямо на месте праздновали удачу с бутылкой виски. Приходили люди, заставали на месте двух пьяных громил, что валялись тут на полу у них в квартире. Алекс никогда не прикасался ни к чему в комнате — ни к спиртному, ни к еде, кроме одного случая, когда в точности знал, что хозяева в отпуске. Тогда он решил сделать себе сандвич и нашел тысячу баксов в батоне хлеба. Он улыбнулся, вспоминая. Такие случаи, когда он натыкался на что-то неожиданное, было всего приятнее вспоминать.
Так что же, черт побери, он будет делать сейчас?