— Кто как… “Мыкать”. Не то слово, — Великанов глянул на Николая поверх очков, откинул непокорную, свешивающуюся на глаза льняную прядь. — Я спину гнуть на Гитлера не собираюсь. Такую кашу при случае заварю…
Великанов говорил громко. Николай, опасаясь за него, — ведь могли немцы подсадить к ним провокатора, — попросил:
— Еще читай стихи, а? На сердце полегче.
— Можно, — согласился Великанов. — В сорок первом году погиб мой товарищ. Под Киевом это было. На руках моих умер. Я стихи о нем и написал.
Великанов читал искренне, сердечно. И когда он кончил, Николай, вздохнув, сказал:
— У меня тоже дружок погиб… Из разведки не вернулся. Любил и стихи, и разные истории, и песни. А самая любимая песня была у него… — он пригорюнился, отвернулся к люку, сквозь который в вагон пробивался яркий солнечный свет, и запел вполголоса приятным баском:
Коптилка, коптилка, чего ты мигаешь,
И так в блиндаже полумрак и тоска.
Пойми ты, коптилка, что мы ожидаем
Из дальнего вражьего тыла дружка…
— Ожидаем… — грустно повторил кто-то снизу. — Сами вот по дальним тылам в товарняке, будто скот на убой, следуем.
Возле полотна железной дороги надсадно заурчали моторы. Николай оборвал песню и заглянул в люк. По шоссе двигались танки. Раскачиваясь и переваливаясь с боку на бок, переползали они взорванный бетонный мосток. Башни их были открыты. Танкисты в пробковых шлемофонах, выставившись по пояс, размахивали руками, улыбались, что-то кричали друг другу.
— Сюда бы звено штурмовиков, — процедил сквозь зубы Николай. — Дали бы они этим…
Плюгавый солдат с круглым лицом и оттопыренными ушами, которые делали его похожим на летучую мышь, сказал, тараща на Николая водянистые глаза:
— Не навоевался ишшо? А по мне хватит кровушку лить… Плен-то ишшо лучше для нас. Кончится драчка, а мы — целехоньки. Чай, не сожрут нас немцы-то. Глядишь, и к Дуняшке с ногами, руками ворочуся…
— Такое рыло и близко к себе она не допустит, — бросил кто-то.
— Я плох? Чай, не хужее тебя.
— Заткнись! Еще с нами равняться! Тебя и человеком называть совестно. Сволочь крапчатая!
— Крапчатая… Помалкивал бы. Власть ваша теперя кончилася. Мой отделенный Братин, — тот вон, што в темном углу хоронится, — тоже коммунист, как ты, видно. Молчит Брагин-то. И правильно делает. Не ровен час, унюхают стражники, што в коммунистах значитесь — веревочный галстук одночасьем соорудят. А узнать-то просто…
Вагон загудел от множества голосов. Николай спрыгнул с нар и, не сдерживая клокочущей ярости, крикнул, перекрывая гул:
— Молчать, гад!
— Помолчали! — ерепенился нагловато плюгавый. — Тебе теперя молчать-то надоть. Я што? Я человечишко маленький, ни единой души живой не загубил…
Лицо Николая побагровело. Приблизившись вплотную к солдату, он приподнял его с пола и сильно встряхнул.
— Фамилия?!
— Рядовой я, — сбивчиво забормотал тот, стараясь высвободить ворот шинели из железных пальцев. — Рядовой…
— Способин его фамилия, — откликнулся сержант, которого плюгавый только что назвал Брагиным. — Пулеметчиком был в моем отделении, вторым номером.
— Как попал в плен? — Николай опять встряхнул солдата так, что у того лязгнули зубы.
— Я… я…
— Расскажу, — вызвался Брагин, выходя из темного угла на свободный пятачок перед самой дверью. — Видишь, с испуга у него язык отнялся. Говорить, что ли?
— Давай! — разрешил Николай. — А вы все, товарищи, слушайте!
— Взяли нас под Ключами, — начал Брагин. — Всем отделением взяли. Когда немцы пустили танки, решил я своих ребят во фланг вывести, чтобы, значит, автоматчиков от машин отсечь. Все рассчитал, все учел. Пулемет должен был выдвинуться чуть левее танковой цепи, в неглубокую лощинку. Уж очень хороший обстрел оттуда. Только не знал я, что в руках этого негодяя, — Брагин презрительно кивнул на Способина, сникшего в могучих руках Николая, и сплюнул, — глохнет любое доброе дело. И не отказывался, паразит, в засаду пойти. Согласился даже без напарника в лощину пробраться. Просочились мы во фланг немчуре, залегли, ждем, когда цепь автоматчиков на линию огня выйдет. Автоматчики полегоньку трусят за танками. Сто метров, значит, восемьдесят, пятьдесят… Надо огонь открывать, самое время. Я сигнал ракетой подал. А пулемет молчит! Я — второй. Молчит. Пришлось послать в лощинку Васильева. Приполз он обратно и докладывает: “Нет в лощинке Способина. Сбежал, паразит, и пулемет прихватил”. Остались у нас четыре винтовки, автомат да гранат штук десять на пятерых. Прикинули мы, как из беды выкрутиться. Решили занять дзот на краю оврага, пропустить немцев вперед и ударить в спины. Только обтекли они нас с обеих сторон. К вечеру, слышим, стрельба поутихла: отступили наши. Тогда в дзот к нам сержант пробрался, — Брагин посмотрел на Великанова. — Обрисовал он всю обстановку, как есть. “Драться надо, ребята, — говорит, — до последнего патрона. К утру, глядишь, и наши подоспеют”. Согласились мы, распределили боеприпасы. И тут, откуда он взялся, снаряд тяжелый прямо в перекрытие дзота угодил. Оглушило всех… Очухались в плену. Если бы не эта шкура, отбили бы мы спервоначала немецкую атаку честь по чести.
Брагин замолчал. У Николая появилось желание поднять над головой тщедушного Способина и грохнуть об пол. Он с трудом сдерживал себя. Кто-то выкрикнул:
— Судить Иуду! Судить солдатским нашим судом!
— По роже видно, что за гусь. Отца родного продаст. Шлепнуть его — и вся недолга.
— Шлепнуть!
— Валяй, старший сержант! Нечего цацкаться!
И приговор этот был бы приведен в исполнение. Но тут внезапно в перестук колес вплелись звуки отдаленных взрывов. Они приближались. Поезд резко затормозил, остановился. Послышались выстрелы, застрочили зенитные пулеметы, часто и зло затявкали скорострельные пушки. Великанова словно магнитом притянуло к люку. Он прижался лицом к ржавой колючей проволоке. На шоссе горели танки. Сбившись в кучу, они не могли развернуться: им мешало слева высокое полотно железной дороги, а справа глубокий ров. Автоматчики вываливались из бронетранспортеров и разбегались по воронкам. Вагон содрогнулся от близкого взрыва.
— Наши! — выкрикнул Великанов. — Товарищи, наши штурмовики!
Николай, обрадованный, разжал пальцы. Способин вьюном скользнул под нары. В это время постучали снаружи в обшивку вагона. Заскрежетали засовы, заскрипели, завизжали ржавые ролики. Дверь сдвинулась на сторону. В узком проеме показалась наскоро перехваченная бинтом голова. Задорно подмигнув карим глазом ошеломленным пленникам, она проговорила с хрипотцой:
— Живей, братки! Охрана разбежалась! Не толкитесь попусту!
Способин вынырнул из-под нар, выскочил на полотно и ринулся, сломя голову, напрямик к стогам, что возвышались на лугу, у речки. Втянув голову в плечи, он петлял по пашне. Автоматчики, укрывшиеся в придорожной канаве, срезали его короткими очередями почти у самой речки.
Полянский и Великанов держались близ Соколова. Майор, как только ноги его коснулись полотна, скомандовал:
— Под вагон! Не мешкать!
Массивные колеса служили надежной защитой от шальных пуль и осколков. Прячась за ними, беглецы смотрели, как работают “ИЛы”. Охваченную паникой вражескую мотоколонну штурмовики прочесывали уверенно и дружно. С разворота ведущая машина, как по линейке, устремлялась на цель. За ней, придерживаясь заданных интервалов, следовали остальные пять самолетов. Снаряды авиационных пушек, казалось, вспарывали землю. Пулеметный огонь срезал будто косой, косил густой бурьян, в котором прятались немцы. Они лопатками, штыками, касками, а то и просто руками лихорадочно ковыряли твердую глинистую землю, наскоро сооружая для себя укрытия.