— Где вы получили эти шрамы?
— Идет война, — ответил Соколов.
— Я понимаю. Мой вопрос вам не по душе. Но и меня война не помиловала.
— Вы были на фронте?
— Нет. Но война уже успела исковеркать мне жизнь. Я только закончила юридический институт и по назначению приехала в Чернигов. Славный городок этот Чернигов. — небольшой, но славный… Прогулки на лодке по Десне, зеленые бульвары, разбитые на месте крепостных валов… Я уважаю мужественных людей. Капитан Воронин, с которым я там познакомилась, тоже был смелым человеком.
— Почему “был?”
— Служил он в пограничных войсках и погиб в первые дни войны. Я получила похоронную…
Соколов сердито смотрел на пьяного Левченко, тянувшегося слюнявыми губами к руке женщины, а когда притязания того стали слишком назойливыми, не выдержал и сказал:
— Оставь!
Левченко хихикнул, заметив за дальним столиком разодетую накрашенную девицу, буркнул что-то и, пошатываясь, направился к ней.
В этот вечер Мария пробудила в Соколове сочувствие к своей судьбе. Она говорила о людях, об их невзгодах и несчастьях, вызванных войной. Ее жизненная драма была понятна майору, потерявшему во время бомбежки жену и сына. Далеко за полночь посетители стали расходиться. Мария, смущаясь, попросила проводить ее до старого города.
— Там улочки темные и ужасно узкие, — оправдывалась она, — много тупиков.
— Я готов, — согласился Соколов. — Левченко, проводим?
Втроем они шли по темным улицам. Левченко окончательно развезло. Он висел на руке Соколова и все время пытался запеть:
— Сарычев! Друг! Споем, а? Споем? Грянем какую-нибудь нашу, чтобы со слезой.
У подъезда мрачного старинного здания Мария остановилась.
— Вот и мой дом. Спасибо. Всегда буду рада встретиться с вами.
— Не знаю, удастся ли, — усомнился Соколов. — Служба у меня. С утра и до вечера…
— Если вырветесь со службы, — сказала Мария, — то мы можем вновь встретиться. Я живу здесь, в семнадцатой квартире. Заходите.
Она махнула на прощание рукой и скрылась в подъезде.
— До встречи! Ну, Левченко! — встряхнул Соколов похрапывающего спутника. — Где машина?
— На-а у-улице Геринга, — еле ворочая языком, промычал тот. — Рейхсмар-р-ршала Гер-р-ринга.
“ВЕДЬ ТЫ НЕВИДИМКАМ СРОДНИ…”
Сосна, повергнутая наземь свирепым ветром, который недавно пронесся над бескрайними, заболоченными лесами вдоль границы между Латвией и Белоруссией, взметнула к небу гибкие узловатые корни. Казалось, в густом застоявшемся мраке извиваются щупальца гигантского спрута. Крепко держалось дерево в земле, крепко билось оно за жизнь. Но налетела буря, застонала под ударами ветра косматая островерхая крона и… Глубокую яму, оставленную в земле корнями, размоют дожди, затянет бурый суглинок. Сгниют и рассыплются ветви, ствол и корни. Пройдут годы, и на этом месте вырастет молодая, стройная сосна.
Это потом. А сейчас в яме укрылись на ночь двое. На мягкой подстилке из пахучих еловых лап они чувствовали себя, как дома на перине. Михаил крепко спал, а Николай лежа следил за единственной звездой, что заглядывала в их укрытие сквозь переплетение корней.
Бессонница — союзник раздумий. И они прямо-таки обуревали Полянского. “Николай, Николай, — говорил он сам себе, — взгляни на эту звезду. Знаешь ли, что сейчас, быть может, на нее смотрят дорогие тебе глаза? Конечно! Любуются они ею, вспоминают, тоскуют и ждут. Возможно, и майор где-то так же смотрит на нее, думает о том, удался ли побег, а если удался, то надеется, что выполнишь задание — разыщешь партизан и наладишь связь.
Красива ночная звезда. А вот Борис Великанов и Демьян Федотов никогда уж не увидят твоего блеска. Никогда!”
Рассвело. Николай разбудил Михаила: надо было двигаться в путь.
Поблизости, в густых зарослях, просвистел дрозд, просвистел фальшиво.
— Чудно, — проговорил вполголоса Николай, беря автомат на изготовку. — Слышишь, дрозд фальшивит?
— Что дрозд — слышу, а что фальшивит — не улавливаю, — ответил шепотом Токарев. — Для меня все птицы на один голос поют.
— Медведь на ухо, значит, наступил? — сочувственно спросил Николай. — Бывает.
Справа от ямы раскинулось болото. Густые камыши склоняли на ветру продолговатые бархатистые бомбошки. Слева тянулась частая грива низкорослого можжевельника и елок. Николай высунулся из ямы по пояс и, придерживаясь рукой за один из гибких корней, внимательно осмотрел окрестности вблизи убежища. То, что увидел он в зарослях, заставило его поспешно нырнуть обратно: поверх нарядных елочек, то скрываясь, то вновь появляясь, плыла сероголубоватая пилотка. Вот она замерла на месте, как бы прислушиваясь.
— Немец! — шепнул Николай. — Чудной какой-то. Если из облавы, то облава так не ходит. Облава всегда цепью частой двигается. А этот вроде один. Захватим? Выясним у него все. А?
— Давай, — кивнул Токарев.
— Держи автомат! — Николай протянул ему оружие. — Следи в оба. Если что — выручай.
Он выполз из ямы и спрятался в кустах близ тропы. Пропустив немца чуть вперед, поднялся во весь рост, бросился на него сзади и, зажав ему рот ладонью, ловко подмял под себя.
С ближнего дерева вспорхнула стая пичужек и, отчаянно работая крыльями, устремилась через волнистое море осоки к синеющей вдали полосе леса. Немец винтом вывернулся из-под Николая. Но старший сержант вновь словно клещами сжал его плечи и…
— Ты что, не узнаешь? — вдруг по-русски произнес немец. — Протри глаза.
Этот голос заставил Полянского разжать руки: он был ошеломлен. Перед ним возникло живое, подвижное лицо, с глубокими складками вокруг рта, упрямый подбородок, седой завиток над крутой бровью и золотые озорные глаза… “Кто? Кто это?.. Неужели?” А немец сидел на земле, выплевывая траву, набившуюся в рот во время борьбы. “Немец, нет — какой к черту немец! — свой до последней морщинки на лице человек”
Николай сначала рассмеялся, а потом заплакал.
— Демьян! Демка! Ты, Демка? Демка, ты? — повторял он на все лады. Потом вновь бросился на “немца”, стиснул его в могучих объятиях, как маленького, поднял на руки. — А я — то думал… Живой! Настоящий!
Демьян Федотов, — а это был он, — тоже расчувствовался. Сердце у него колотилось неистово. К горлу подкатился горячий ком. И не проглотишь его. Как выброшенная на берег рыба, Демьян хватал ртом воздух. Так и не сказав ни слова, он несколько раз подряд крепко расцеловал бледное, небритое лицо друга, с запавшими, но непоблекшими, цвета байкальской волны, глазами.
Подошел Токарев. Демьян, высвободившись из рук Николая, обнял и его. Познакомились. Михаил, не мешкая, разжился табачком и закурил.
Чуть в стороне от полянки, в густолесье, дрозд вдруг опять подал фальшивый голос. Демьян просвистел в ответ.
— Узнаешь? — спросил он.
— Наш позывной, — ответил Николай.
Из густолесья, придерживая нацеленный автомат, показался второй “немец”.
— Гришанов, — отрекомендовал Демьян. — Мой помощник во всем героическом облике. Прошу любить и жаловать!
— Крепкий парень. Только научить его надо по-настоящему сигналы подавать. Если дрозд, то без фальши.
— Научится, — вступился за помощника Демьян. — Что ж, присядем перед трудной дорогой. Гришанов, из мошны печи — все на стол мечи.
— Чего же ты, Дема? — лукаво спросил Николай. — Помощник в кустах отсиживается, а ты разгуливаешь? А вдруг не я, а настоящий немец на тебя бы навалился. Как?
— Предусмотрено, Коля, — в тон ему ответил Демьян. — Мы ведь все высмотрели сначала.
— Ну, тогда… — Николай развел руками.
Полянский и Токарев были голодны, а сало и хлеб оказались на редкость вкусными. Но за едой Николай успел рассказать другу о всех мытарствах, перенесенных им после разлуки. От него Демьян узнал о второй схватке под Ключами, о пересыльном пункте в Городище, где погиб старый солдат Коробов, ободривший Николая, вовремя припомнив мудрую Демьянову байку про Емелю-мужика, о том, что Полянский долгое время числился Демьяном Федотовым в лагере смерти под Пинском, из которого едва вырвался, о гибели Сальского, о случайной встрече с летчиком Токаревым.