В назначенный день Николай, Демьян и Михаил Токарев ждали майора в загородном домике. Время встречи еще не наступило. Но о чем бы ни заговорили друзья, разговор неизменно почему-то сводился к делам группы.
— До сих пор не возьму в толк удачу нашу со стрельбищем. Ни одной накладки в работе! — восхищался Токарев. — А могли быть. Роль немцев друзья Яниса сыграли хоть куда! И караул сняли не хуже твоих разведчиков, Николай.
— Надо было и оберста заодно прихлопнуть, — не преминул заметить Демьян. — Он ведь это придумал.
— Зверь, — проговорил Токарев. — Нет. Хуже, пожалуй, самого распоследнего гада ползучего. Звери обидятся, коли фашистов с ними равнять.
— В этом деле гитлеровцы не первые, — опять вставил Демьян. — Исторические факты насчет подобных стрельбищ имеются.
— Опять сказка?
— Чистейшая быль! Почти на себе испытал! — Демьян ободрился, кашлянул в кулак и начал тоном очевидца: — Было то, дай бог памяти, в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году! Так вот. Приоритет по стрельбищам с поворотными щитами принадлежит не гитлеровцам. Придумал их один иностранный советник при адмирале Колчаке: не то английский, не то американский. Решил советник привязать к Колчаку офицеров, смикитивших, что не на той стороне воюют, и соорудил стрельбище. Собрал этих, которые колебались, и привел в глухое место, где щиты были понаставлены. Надо, ради справедливости исторической, отметить, что идея замены впервые придумана тоже не нашим командиром. Ее в годы гражданской войны осуществил вожак партизанский, Сергеев… Так вот, вскинули колчаковские офицеры наганы. Раз, два, три… по дюжине пуль выпустили- и к мишеням. А советник иностранный впереди семенит, заранее про себя ухмыляется: “вот-де, я сейчас их обрадую”. Повернул одну мишень — адъютант командира дивизии “Мертвая голова”, вторую — шасть! — секретарь адмирала Колчака, третью — командир какого-то особого казачьего карательного отряда и так далее… до девяти… К этому советнику, говорят, в одночасье Кондратий пожаловал…
Негромко стукнула рама.
Демьян смолк.
— Он! — Николай вышел в сени.
Проскрежетала задвижка. Попав с улицы в полутемную комнату, Соколов различал лишь мутные прямоугольники закрытых шторами окон да светлые овальные пятна — лица.
— Проходите, — пригласил Николай, — здесь Демьян и Михаил Токарев.
— Здравствуйте, друзья! С успехом! — Соколов поочередно пожал всем руки. — Отлично справились со стрельбищем, — сказал, усаживаясь подальше от окна и разминая в пальцах тугую сигарету. — Я был свидетелем операции. Янис вам сообщил об этом? То, что произошло в овраге, трудно передать на словах.
…Лицо оберста Мюллера из багрового становилось синим, затем бледным, меловым и вновь багровым. В темных под набрякшими веками глазах — гнев, ненависть. Пальцы то судорожно сжимались в кулаки, то безвольно распрямлялись. В течение двух—трех минут оберст не мог произнести ни слова.
Наконец его прорвало!
Это был рык взбешенного зверя.
— Охрана! Всех! Всех! — подскочив к гауптману, Мюллер широко размахнулся и ударил его по щеке раз и два, а затем вместе со слюной стал выплевывать отборную ругань.
— Подлец! Вы провалили мой замысел! Кто будет отвечать за Штимма и Лухта? Кто? Вы, опозоривший разведку за Ла-Маншем, вы, который, проверяя бездарных агентов, отправил к праотцам целое отделение солдат! “Проверка! Ложный выброс! Партизаны”. Разыскать их! Слышите, безмозглый идиот! Мобилизуйте все и разыщите! Учитесь у Кабана! Действуя не где-нибудь, а в русском тылу, под Ключами, он заслужил Рыцарский крест. А вы… вы… Вас однажды спас фон Штауберг от виселицы, но клянусь честью! — если не отыщете виновников, я расстреляю вас! Нет, повешу! Повешу, как последнего жулика!
Соколов видел, как по обрывистому склону оврага карабкаются вверх гестаповцы, как, трусливо размахивая пистолетом, пробирается через кусты начальник караула.
Левченко лихорадило. Он трясся, как осиновый лист. Сходство это подчеркивалось еще и зеленью его лица, покрытого холодной испариной. Он был загипнотизирован своей жертвой — Штиммом. Ему казалось, что вперив в него с мишени остекленевший взгляд, тот шепчет бескровными губами: “Этого не простят”. “Расстреляют, — тоскливо решил Левченко, — или повесят”.
Оберст с завидным для его тучной комплекции проворством взбежал по склону, нырнул в “хорьх”, с лязгом захлопнул дверцу и укатил. Крафту пришлось довольствоваться “черной Бертой”.
В полдень звено пикирующих бомбардировщиков с крестами на крыльях дважды отбомбило лесной овраг со щитами.
Мюллер решил сам вести расследование и следствие по делу о стрельбище 47/21. Гестаповцы хватали всех, кто подавал маломальский повод для подозрений.
— Вот причина террора, — закончил Соколов. — И надо полагать, что берлинский оберст не успокоится, не отступится. Он не уедет обратно, пока не найдет виновников. Если же не найдет, то сделает. В слепой ярости Мюллер может нанести огромный вред и подпольщикам, и партизанам, и гражданскому населению…
— Надо бы его… — Демьян ногтем большого пальца сделал выразительный жест.
— Вряд ли. Это не прекратит репрессий. Но гитлеровцам стоит показать, что никакие зверства не устрашат патриотов. Вы разыскали резиденцию оберста?
Демьян ответил утвердительно.
— А что если захватить его, — предложил он, — и отправить к Лузину?
— Нужно ли? — возразил Соколов. — Легче организовать любую диверсию, легче взять штурмом полицейское управление, чем выполнить задачу в логове абверовцев. Мы мечтаем о действиях активных, эффективных, но пока вынуждены сдерживать себя. Диверсия на стрельбище чуть не опрокинула все наши замыслы. Могу сообщить, Мюллер требовал расстрела очевидцев.
— То есть?
— Меня бы тоже не пощадили. И, конечно, возможность уйти из-под расстрела здесь исключается. Как видите, мы допустили просчет. Я согласен. Мы должны активно действовать, но так, чтобы в любом случае была возможность направить гитлеровцев по ложному следу. И оберста убрать надо. Кроме того, нужно сталкивать лбами гестаповцев с полицией, с эсэсовцами, с националистами.
— Здорово! — вырвалось у Демьяна. — Есть подходящий план! Разрешите коротенько! Думается мне, что Мюллер в Берлин не вернется.
Почти такой же разговор происходил в кабинете гауптмана. Только там был не совет, там фон Штауберг отдавал приказ Крафту.
Гауптман понуро сидел в кресле, а оберст неслышно расхаживал по гостиной и говорил с холодным блеском в глазах:
— Ты знаешь, Курт, что Мюллер требует немедленной ликвидации всех очевидцев трагедии на стрельбище? Мне удалось, по крайней мере, получить отсрочку. Я не могу предсказать, как обернется дело после встречи Мюллера с Канарисом.
— Мой шеф!..
— Слушай, Курт! — Штауберг остановился, забарабанил по столу волосатыми в перстнях пальцами. — Я не могу сделать то, что по долгу службы и по положению обязан выполнить ты.
Крафт вскочил.
— Сиди! — голос оберста был властен и суров. — Надо позаботиться, чтобы Мюллер никогда не рассказал адмиралу о спектакле с ложным выбросом, не рассказал детали провалившейся затеи со стрельбищем. Для этого потребуется твоя храбрость и острый кинжал, желательно иностранного производства.
— Я понял вас!
— Отлично, Курт! Сегодня у Мюллера прием. Ты будешь приглашен. Постарайся раздобыть кинжал без свидетелей. И вообще пусть об этом знают двое — ты и я.
…Ровно в двадцать два по берлинскому времени, проводив гостей, оберст вышел принять перед сном водную процедуру. Где бы ни был Мюллер, куда бы ни забрасывала его судьба, он свято соблюдал строжайший режим. И под знойным небом Африки и среди фиордов Норвегии можно было в разные времена года видеть тучную фигуру в ледяной до боли или теплой, словно парное молоко, воде. И в эту ночь Мюллер поднялся на купальную горку, чтобы окунуться в прохладное озеро. Как всегда, он лег на живот и заскользил по линолеуму вниз. Адъютант пробовал ногой воду и досадовал на шефа: “Какая закалка, лишь бы тебе угодить”. Наконец он решительно бросился вперед, поднимая тучу брызг.