За моим столом оказался и Юра.
— Сергеич, неужели меня лентяем считают? — спросил он.
— Да нет, — сказал я, — это ерунда!
Мне хотелось сказать ему больше, но я промолчал. Прав, наверное, Борис Петрович, ему надо возвращаться на берег. Он не выдерживает испытание морем, а вот почему, трудно сказать. Потом у Юры вдруг лихорадочно заблестели глаза, и он, низко наклонившись, прошептал:
— Мне стыдно работать в бич-бригаде!
Под вечер его вызвал к себе Борис Петрович и поручил насобирать, просушить и раздробить 700 килограммов панциря. Умница все-таки этот Борис Петрович, понял Юру, его состояние. Панцирь потребовался для каких-то особых целей одному из химических институтов. За сбор, просушку и дробление 700 килограммов панциря рабочему полагается выплатить 240 рублей. Юра обрадовался — это же не возня с кончиками в бич-бригаде — и теперь второй день собирает да сушит панцирь, словно это грибы.
И все же, что его заставило пойти на путину? Домашние неприятности, как Генку? Или желание заработать — длинный рубль потянул на Восток? Или новое что?
Не знаю.
Но для меня ясно одно, у людей в море, на путине нервы слишком напряжены. Не совсем обычные нервы и слабость характеров может привести к непредвиденным последствиям. Вот сегодня Борис Петрович распекал одну молодую, симпатичную женщину. Она — потенциальный алкоголик.. Каждый раз дает слово пить только воду, но держится не больше недели и затем начинает «газовать».
— Попереть бы ее с треском, — со вздохом сказал Борис Петрович, — а кем я ее заменю здесь, в море? Значит, надо воспитывать… и за что мне такое наказание? Мне план надо выполнять!
Но такие случаи редки. С другими у Бориса Петровича каким-то образом получается. Он, честное слово, неплохой воспитатель!
Какой же сегодня получился великолепный, полный солнца и радости день! Сразу чувствовалось, что весна достает и до этих мест. Впрочем, что тут удивительного, на дворе вторая половина июля.
Сети у нас стоят под самым берегом, на глубине 5—7 метров, судно — мористее, под килем метров 30—40. Таким образом, до земли камчатской буквально считанные мили: хорошо видны в отдалении сопки. Не так давно сопки были укутаны снегом, сейчас нее снега осталось мало. Белые пятна уменьшаются с каждым днем. Что ж, очевидно, можно нас поздравить с летом. Наконец, наконец…
А вчера я увидел первую в этом году муху. Я сидел в кабинете Бориса Петровича и вдруг увидел, что на столе по чистому листу бумаги куда-то торопится маленькое черное пятнышко. А я так крепко позабыл о существовании мух, что поначалу удивился и стал думать, с каких это пор мне стали мерещиться бегающие буквы? Прикрыл один глаз, затем второй и открыл глаза разом: буква все равно перемещалась, и я решил ее поймать рукой, но она полетела, и тут стало по пятно: муха, точнее — мушка, паршивая, худая обитательница этих мест или, возможно, она еще не успела вырасти…
Здравствуй, муха!
Прошел слух, что завтра у нас будут гости — японцы. Но это, наверное, точно, потому что Борис Петрович и завлов обеспокоились и заметались. Им не хочется ударить в грязь лицом. Завлов даже немного злился: почему к нам, у нас не так уж все хорошо. Почему не к соседям?
Вчера под вечер я еле стоял на ногах, желудок замучил. Вероятно, желудку пришлась не по вкусу жареная камбала. Эту камбалу подарили мне колхозники, когда они приходили сдавать краба. Рыба была живая и такая аппетитная, что мы с Костей и Генкой решили ее зажарить. Неумехи мы, жарили на электроплитке, облизывались, торопились и, видно, не прожарили.
Краба с последнего мотобота попросил принять Федю, а сам пошел в каюту и лег. Меня просто трясло от озноба, но потом стало легче. Пришел Костя с вешалов и, увидев, что я, как он сказал, «невыразительный», стал утешать меня своим способом: жаловаться на руки. От резиновых перчаток руки напарились, потерлись, и затем их разъело морской водой.
— Беда, — сказал Костя, шмыгая носом. — Отдохнуть бы день-другой, да не штормит давно.
Он стал выглядывать в иллюминатор, надеясь увидеть признаки надвигающегося шторма, но море было почти спокойным, лишь ритмично дышало от усилий легкого северного ветерка.
— Не хочет штормить, — с грустью сказал Костя.
Я спросил у него, не надоела ли ему морская жизнь и пойдет ли он еще раз на путину?
— Пойду, наверное, — отвечал он. — Тут воздух свежий, как в лесу. А что тяжело, так оно, Сергеич, везде тяжело!
Он немного подумал, потом улыбнулся — улыбка же у него хорошая, столько в ней искренности! — и добавил к тому, что уже говорил: