Глозель, несмотря на то, что слова «ваше величество» в его исполнении всегда были преисполнены сарказма, близко не находился с ровесниками Сьюзен из этого мира. Тельмарские манеры были далеки от принятых при нарнийском дворе в Золотой век, но генерал всю свою жизнь провел при дворе, и это чувствовалось; местные принимали это за шарм Старой Европы, но Сьюзен ведь знала правду.
Поначалу Питер общался с ним больше, чем Сьюзен; после той первой прогулки Глозель пропал почти на месяц, встречаясь только с Питером — они бились на мечах в зале в громадном доме бывшего генерала — Питер рассказывал сестре подробности с горящими глазами, приходя домой среди ночи, весь в синяках и без сил. Глозель был моложе Мираза и владел обеими руками, впрочем, техника его была бедновата, он брал верх выносливостью и неожиданным перебросом меча в другую руку. Питер показывал ему хитрые приемы, которым обучали его кентавры и которым полторы тысячи лет, Глозель учил его беречь силы и затрагивать минимальное количество энергии при защите. Сьюзен чувствовала неприятную досаду, как порой бывало в Нарнии: мальчишки сражаются, Люси скачет по лесам с дриадами, а кто сидит на троне и управляет государством? Конечно же, королева Сьюзен, кто еще разберется в бумажной волоките. У верховного короля ведь намечается военный поход, так что не стоит отвлекать его. Тем неожиданнее оказалось, проводив Питера в больницу, встретить Глозеля на пороге.
— Доброе утро, генерал, — от неожиданности назвала его прежним званием Сьюзен.
— Я имею честь видеть вас, ваше высочество, — серьезно ответил Глозель, но глаза его смеялись. — Позвольте сопроводить вас… куда бы вы ни шли.
— Даже на край света? — пошутила Сьюзен.
— С вами — хоть за него, — отозвался тельмарин и, пропуская Сьюзен перед собой, положил ладонь ей на талию.
Теперь уже Сьюзен за традиционным для них с Питером полуночным чаем таинственно сверкала глазами и улыбалась в чашку. Подруги по работе, увидевшие из окна, как высокий военный, похожий на испанца или итальянца, на прощание целует Сьюзен Пэвенси руку, все утро восторгались и твердили, что они прекрасно смотрятся. Сьюзен презрительно морщила носик и фыркала, отворачиваясь, а сама тоскливо и досадливо думала, что после общения с тельмарином — всего лишь общения, это местные дурочки не понимают, что подобное поведение — это просто вежливость королевского двора, ничего больше — ей еще сложнее будет очароваться кем-то из здешних. И сочувствовала английской принцессе.
Глозель не пропал. Стоило Питеру уйти, как он появлялся у двери и терпеливо ждал Сьюзен, чтобы продолжить вчерашнюю беседу; вы рассказывали мне… о да, конечно. Ты рассказывала мне о войне с великанами и царевиче Рабадаше. Питера не было, и ты отправилась в Ташбаан; неужели ты думала, что царевич тебя отпустит?
— Да, — Сьюзен посмотрела на него с вызовом. — Почему я должна была думать иначе?
— Потому что тот, кто в силах удержать тебя, никогда тебя не отпустит, — Глозель никогда не отводил взгляд, говоря ей прямо в лицо то, что ей было неловко даже слышать. Королева Сьюзен привыкла к восхищению монархов, но те посвящали ей стихи и сравнивали ее лицо с солнцем, прекрасным и животворящим; Сьюзен Пэвенси часто слышала признания сверстников, но только первый раз приятно слышать сравнения с актрисами. Глозель ни с кем ее не сравнивал, а в любви признался так, что она опешила и весь день проходила в прострации, осмысливая.
Как всегда проводив ее до издательства, Глозель привычно поцеловал ей руку, повернулся и вдруг замер и окликнул ее.
— Сьюзен!
— Что, генерал? — она с улыбкой обернулась, замечая, что курящий у входа редактор следит за ней взглядом.
— Я тебя люблю, — запросто сказал тельмарин и уже продолжил было путь, но тут Сьюзен отмерла:
— Что?!
— Что?
Она сбежала с лестницы и схватила его за руку.
— Что ты сказал?
— Мне внезапно пришло в голову, что ты могла не понять, потому я сказал, — Глозель вдруг показался ей похожим на Каспиана, но она торопливо отогнала эту мысль; ничего общего, кроме цвета глаз и волос. Каспиан не делал первого шага, никогда не делал. О чем речь, если он испытывал перед ними четырьмя такой трепет, что поначалу даже не решался и слова сказать. Глозель, несмотря на его явное ею восхищение, подобной неуверенности не испытывал, словно заранее уверенный в том, что возможный отказ не оскорбит его. Его мало что способно задеть, и эта независимость Сьюзен подкупила.
— Я знаю о ваших чувствах, лорд Глозель, — тихо ответила королева Сьюзен. — Мне приятно, что вы озвучили их.
— Ты мне не ответишь, — утвердительно сказал Глозель; Сьюзен, опустив взгляд, повела плечом. — И тебя называли Великодушной?
— Меня называли так мои подданные, — проговорила Сьюзен. — Царевич Рабадаш чествовал меня иными титулами.
— Мне жаль, что он умер, — сказал Глозель. — Если бы я был там, жизнь его была бы короткой, а смерть — долгой.
— Так говорят тархистанцы, — заметила Сьюзен.
— Отличное выражение.
— У них оно не расходилось с делом.
— Мои слова тоже с делом не расходятся.
Они несколько секунд смотрели друг другу в глаза, потом Глозель поклонился и ушел, а Сьюзен, добравшись до своего стола, рухнула за него, обхватив лицо руками. К ее ногам падали наследники престолов, визири зачитывали ей длинные письма тархистанских царевичей, в которых те витиевато выражали свое восхищение, не говоря уже об однокурсниках Питера, обещающих ему все звезды небесные, если он только скажет своей сестре, что Майкл из его группы или Сэм из параллельной — достойные парни; так почему же сердце колотится так, что словно скоро выпрыгнет из груди, только сейчас? Глозель немолод, лицо исполосовано шрамами, он был ее врагом в Нарнии, служил узурпатору, предал своего правителя — и пускай Мираз был их противником, это не оправдывает предательства.
Но Аслан благословил его, пообещал ему добрую судьбу за его храбрость, а Каспиан рассказывал, что Глозель не убил его, когда была такая возможность. В отличие от прочих лордов, Глозель сражался в одном ряду со своими солдатами, а не бежал верхом, возглавляя отступление, когда появился оживший лес. И… сможет ли Сьюзен быть с тем, кто ниже ее, кто не участвовал в битвах, не имел честь лицезреть великого Льва? В конце концов, Глозель вполне искренне и серьезно называет ее королевой, хотя и говорит, что не является ее подданным.
Вечером они снова встретились: еще раньше договорились вновь отправиться в университет на кафедру, а историкам точно безразличны дела сердечные. Глозель вел себя так, словно ничего не изменилось, а для Сьюзен изменилось все: каждое действие его стало наполнено новым смыслом, не оставляющим никак их других объяснений, его прямой взгляд, прикосновения — как она раньше не замечала?
Также, как не замечал ее брат, пока она ему сама не сказала. Все же эта невнимательность у них семейная.