Один из бюргеров, Эндрю Ламбю, вышел вперед и, опустившись на колени, воскликнул:
— Ваше Величество, у меня скромный дом, но он к вашим услугам. Если вы согласитесь, конечно, я понимаю, это — не самое лучшее место для приема вас, но честь, оказанная моему дому, никогда не забудется вашим смиренным подданным.
Мария улыбнулась с облегчением и благодарностью.
— Ваше предложение принимается, господин Ламбю, — сказала она. — Благодарю вас, вы — первый, кто позволил мне почувствовать себя действительно желанной в этой стране.
Стояла глубокая ночь. Мария лежала в скромной кровати в маленькой комнате, укрывшись домотканым одеялом. Казалось, потолок давит на нее. Странное это было ощущение.
— Но ведь это только на одну ночь, — сказала она Битон. — А завтра мы поедем в столицу, и все будет совсем по-другому. Я поеду верхом… Люди выйдут на улицы приветствовать меня… Ее четыре подруги обменялись взглядами. Они пока не говорили ей, что один из кораблей ее маленькой флотилии был уничтожен англичанами. Как раз на этом корабле была лошадь Марии и все остальные дивные лошади, вся экипировка… Мария почувствовала, что что-то не то…
— Ну что ж, и как же мы с утра поедем в столицу? — спросила она.
— Вне сомнений, мы найдем таких же славных лошадей, — сказала Ливи.
— И где же?
Ливи взмахнула рукой.
— Ну… здесь… здесь наверняка есть лошади… великолепные лошади.
Мария рассмеялась.
— В этих лачугах?! Я сомневаюсь, что эти жалкие создания могут отличить хороших лошадей…
— Давайте отложим до завтра все проблемы, а? — серьезно произнесла Сетон.
Мария начала хохотать.
— Я ничего не могу поделать. Это все так потешно. Такая роскошь вокруг, не правда ли? Кардинал… и граф в их дивных одеждах… в каретах, украшенных золотом и серебром… Какой парад! И все говорят мне «прощай»… А потом мой приезд сюда! Слушайте, все так весело, а, не так ли? Королева приезжает домой… и никто не приветствует ее… никто, кроме детей-оборванцев, которые выбрались из своих лачуг поглазеть на такое диво. Нет, это все ужасно смешно. Ну-ка, Сетон, смейся. И ты, Битон, тоже. Ливи! Флем! Я вам приказываю смеяться!
Они попробовали успокоить ее, но Мария не могла сдержать смех. Слезы катились у нее по щекам, и внезапно ее четыре подруги поняли, что она совсем не смеется, а плачет… горько плачет.
Каждое утро в Лейте появлялся кто-нибудь из шотландской знати.
Мария несказанно обрадовалась, увидев брата, графа Джеймса, а рядом с ним Мэйтленда Летингтонского — его самого преданного сторонника. Почти наступая им на пятки, явился граф де Шательеро с сыном Араном. Аран заставлял ее чувствовать себя как-то неуютно.
Но рядом был брат, а значит, все хорошо. Его одежда смотрелась беднее, чем наряды французов, но его лошадь была достойна похвалы, и держался он с чувством собственного достоинства. Да более того, они были одной плоти и крови.
Оглядев комнату, где она провела ночь, он ужасно расстроился, но Мария могла уже только смеяться над этим.
— Это было самое любезное предложение, — сказала она.
— Путешествие было хорошим? — спросил он, беря ее за руку и снисходительно улыбаясь.
— Могло бы быть и хуже. Хорошо, что мы не пострадали, хотя и потеряли один из кораблей… с помощью англичан… Там была моя лошадь для верховой езды.
— Так надо найти новую. Твои подданные хотят, чтобы ты была счастлива здесь… и больше всех этого хочет твой брат!
— Я надеюсь…
Он рассмеялся. Джимми становился таким славным, когда смеялся. Похоже, просто очарование рода Стюартов пробивалось через его серьезность.
— Холируд и Эдинбургский дворец совсем непохожи на Фонтенбло и Лувр, — сказал он Марии. — Нет гобеленов… нет фонтанов и цветников… искрящихся люстр и венецианских зеркал… всего, к чему ты привыкла.
— Я привезла кое-что с собой. Есть надежда, что англичане не все растащили. Я могу послать людей, чтобы привезли еще что-нибудь.
— Ты просто обязана это сделать, — сказал Джеймс. — Ты должна сделать такой Двор, какой тебе бы хотелось, и стать его прелестной королевой. Я не сомневаюсь, что вскоре ты, с твоими певцами и поэтами, сделаешь маленькую Францию у себя в апартаментах Холируда.
— Ах, Джеймс, дорогой мой братик. Ты знаешь, как я мучаюсь от тоски по дому… ведь так тяжко не думать о земле, где прожил как дома много лет.