Ленсман медленно кивнул и опять уткнулся в документы. Похоже, от этого ему становилось спокойнее.
– Твой отец переживал из-за чего-то?
– Нет, – ответил я.
– Точно? Все, с кем мы уже беседовали, говорят, он казался расстроенным.
– Вам чего, хочется, чтоб я сказал, будто у него депрессуха была?
Ольсен опять поднял взгляд:
– Ты о чем это, Рой?
– Так вам будет проще. Вы сможете сказать, что это он сам и себя, и маму убил.
– Почему проще?
– Его никто не любил.
– Рой, это неправда.
Я пожал плечами:
– Ладно, у него наверняка была депрессуха. Он все время сидел один – на улицу не выходил и почти ни с кем не разговаривал. Пил пиво. Обычно при депрессиях так и бывает.
– Иногда те, кто страдает от депрессии, очень умело это скрывают. – Ленсман Ольсен старался перехватить мой взгляд, а когда наконец получилось удержать его, спросил: – Твой отец когда-нибудь говорил о том… что ему не нравится жить?
Не нравится жить. Выпалив это, Сигмунд Ольсен облегченно вздохнул и теперь спокойно смотрел на меня.
– Да вашу ж мать – кому жить-то нравится? – спросил я вместо ответа.
На секунду Ольсен замер, пораженный. А потом склонил голову, так что его хиппарская грива укрыла одно плечо. Может, волосы у него и впрямь из швабры сделаны? Мне было не видно, но я знал, что за письменным столом прячется ремень со здоровенной пряжкой в виде белой бычьей головы. А ниже – сапоги из змеиной кожи. Мы одеваемся в мертвечину.
– Зачем тогда жить, если все равно не нравится, а, Рой?
– А разве не ясно?
– Нет.
– Затем, что мертвым быть еще хуже.
Губернатор назначил нашим опекуном дядю Бернарда. Из службы опеки в Нотоддене приехали две тетки – они осмотрели дом дяди Бернарда, и их, видать, все устроило. Бернард показал им спальни, которые подготовил для нас, и пообещал почаще справляться о том, как у Карла идут дела в школе.
Когда тетки свалили, я попросил дядю Бернарда отпустить нас с Карлом на пару дней домой, в Опгард: тут, в деревне, прямо под окнами гудит шоссе и толком не выспишься. Бернард не возражал и даже дал нам с собой здоровенную кастрюлю лабскауса.
Обратно к дяде мы больше не вернулись, хотя официально наш адрес был там. Это вовсе не означает, что он о нас не заботился. И все деньги, которые дядя получал как опекун, он отдавал нам.
Спустя пару лет, вскоре после ночи, которую я называл ночью «Фритца», дядю Бернарда снова положили в больницу. Как оказалось, опухоль у него разрослась. Он рассказывал мне, как обстоят дела, а я сидел возле его кровати и ревел.
– Если грифы без спроса въезжают к тебе в дом, то дело ясное – жить тебе осталось недолго.
Грифами он называл дочь с зятем.
Дядя говорил, что ничего плохого дочка ему не сделала и что она просто не нравится ему как человек. Однако я прекрасно знал, о ком думал дядя, объясняя, кто такие мародеры: это, мол, те, кто по ночам подает кораблям ложный сигнал, а после кораблекрушения эти самые корабли грабит.
Дочка дважды приходила к нему в больницу. В первый раз узнавала, сколько ему осталось, а во второй – за ключом от дома.
Дядя Бернард положил руку мне на плечо и рассказал древний анекдот про «фольксваген» – видать, хотел меня рассмешить.
– Ты же умрешь! – завопил я, разозлившись.
– Так и ты тоже, – сказал он, – причем как раз в таком порядке это и случится, и это правильно. Согласен?
– Да чего ты анекдоты-то травишь?
– Ну, – начал он, – когда ты по горло в дерьмище, самая глупость – это вешать голову.
Я рассмеялся.
– И у меня есть последняя воля, – добавил он.
– Сигарету тебе?
– И сигарету тоже. А второе – сдай этой осенью теоретический экзамен.
– Этой осенью? – не поверил я. – Так мне же пять лет практики надо, а у меня столько нету.
– Есть. Со всеми сверхурочными еще как есть.
– Но это же не считается…
– Для меня считается. Я бы зеленого механика сроду до экзамена не допустил, ты и сам это знаешь. Просто ты – мой лучший механик. Поэтому в конверте на столе лежат документы, в которых написано, что ты работал у меня пять лет. На даты особо внимания не обращай. Ясно?
– Как божья тень, – сказал я.
Это была наша шутка – у Бернарда как-то работал один механик, который вот так перевирал это выражение, хоть и использовал его на каждом шагу, а Бернард не поправлял. Тогда я в последний раз услышал, как дядя Бернард смеется.
Когда я сдал теоретический экзамен, а через несколько месяцев – практический, дядя Бернард уже лежал в коме. И когда его дочка велела врачам отключить его от систем жизнеобеспечения, мастерской заправлял я – сопляк в возрасте двадцати одного года. Тем не менее я был поражен, хотя нет, поражен – это уж чересчур, скорее, просто удивлен, когда выяснилось, что в завещании дядя Бернард отписал автомастерскую мне.