Мой лодочник тоже мог рассказать не обо всех, кого назвал. О Мальвине (Malmhin) он знал только то, что имя ее вплеталось напевом морской раковины в мелодию одного старинного ирема (песни гребцов), который пели на Внутренних островах. Впрочем, он слыхал историю Ойсина и Мальвины из «Поэм Оссиана» — в гэльском варианте доктора Клерка[5]: в разных домах, куда он захаживал в гости, ее нередко рассказывали у зимнего очага. Даршулу, или Дейрдре, он называл Даратреей и был единственным, от кого мне довелось слышать об этом прелестном светоче красоты под таким именем. Саму историю он знал превосходно. «Это самая лучшая сказка на свете», — заметил он. Об Иссуль он не знал ничего, исключая лишь то, что ее любил королевский сын и что ныне она вместе со своим Дростаном покоится на дне морском, укрытая пеной бурливых вод. Под именем Гвенноле, королевы саксонской, он знал жену короля Артура; при этом он слыхал о Мордреде, полагая его королем пиктов, но не слыхал о Ланселоте. Имя Елены он знал, хотя и путался в воспоминаниях о тех, кто любил ее и отдал за нее жизнь, и о судьбе Трои; все это он когда-то слышал от своей матери — дочери священника из Инвернесса. О «женщине, пришедшей с юга», мой лодочник сказал, что не знает, кто она. Но я не отставала, и тогда он промолвил с улыбкой: «Должно быть, ее зовут Эшлинг (Aisling, «Мечта»). Я так думаю». Но спустя какое-то время он внезапно заговорил сам. Мысли мои в тот миг блуждали далеко; я смотрела на веер облаков, раскрывавшийся над островами Трешниш, где столкнулись два ветра, а потому не сразу поняла, о чем он толкует.
«Может быть, та женщина с юга — лесная женщина, которую любил Мерлин и которая навела на него чары молчания и сна. Говорят, ее красота сводила с ума. Она была не такая, как все мужчины и женщины, а бессмертная, одна из безымянного народа, древесная жена. О ней поют и рассказывают сказки. Быть может, это и есть та красавица: ее никто никогда не видел, но петь о ней будут всегда».
Однако мне кажется, что эта последняя из легендарных красавиц и древнее, и ближе к западным гэлам. Я думаю (хотя это лишь догадки), если это не Ниав, прекрасная любовь Ойсина, пришедшая из иного мира, то уж наверное одна из тех, чья несравненная краса упоминается в самых древних гэльских хрониках и кого с давних пор воспевали как Розу Красоты странствующие барды Эйре и Альбы. «Но прекраснейшей из жен, пришедших в Эрин с сыновьями Миля, была Фиал, жена Лугайда, сына того Ита, который погиб в битве с Племенами богини Дану; она жила одна на западе Эспани, в укромной долине, пока не посватался к ней Лугайд, сын Ита, за свою любовь к поэзии прозванный Ладгеном[6]; и говорили о Фиал, что она была слишком прекрасна, чтобы жить».
В стихах, которые спас от забвения Аласдер Кармайкл с Уиста{1}, причудливо смешались эти и другие имена красавиц — языческие, и мифологические, и христианские:
Имена эти волнуют душу. Вот чем сильна красота: когда разрушатся царства, и рассеются народы, как листья, и даже имена героев развеет ветер, память о красоте остается — как свет, неподвластный времени, как аромат, недосягаемый для смерти. Это бессмертие в мечтах поэтов. Воздвигать престолы, покорять страны и строить царственные города — великая судьба, спору нет. Но города обращаются в прах; но страны — что дворцы, построенные на волнах; но высочайший из престолов станет как последний желтый лист, гонимый осенним ветром. А великая красота — это память на вечные веки. Когда умирает одна из тех королев, чья красота смущала и тревожила души, — это как если бы обратно во тьму ушел только смертный час красоты; но все, что есть в ней бессмертного, переходит в людские мечты и рождает красоту несравненную — красоту совершенной песни, волнение музыки, которое не описать в словах. Она остается — эта бессмертная память, бессмертная мечта. Она открывается нам снова и снова — в шепотах, речах, напоминаниях каждой Весны. Она — в каждом порыве ветра, летящего с запада.
5
Имеется в виду двуязычное, гэльско-английское издание «оссиановских» поэм Дж. Макферсона, вышедшее в 1870 году под редакцией кельтолога Арчибальда Клерка (1813–1887).