Но вскоре он вступил в обжигающую жару, тишину и одиночество почти беспредельной пустыни Кару. Бесплодное плато простиралось перед ним до самого горизонта на бескрайнем просторе, где не было ни деревца, нарушающего монотонный серо-коричневый пейзаж. Дорога превратилась в грубую бурую колею, наезженную колесами тяжелых фургонов; она бежала извивающейся лентой среди песчаного, поросшего кустарником вельда, пересекая высохшие русла рек и глубокие овраги.
И все же в Кару была собственная привлекательность. Суровость пейзажа восхищала взгляд; рассветы и закаты поражали своей дикой красотой. То тут, то там среди сухих кустарников мелькали усыпанные желтыми цветами мимозы и красные алоэ, а внимательный взгляд мог обнаружить мелких грызунов, которые скрывались при приближении Мэтью. Но его радость от нового для него окружения была недолгой; ее омрачала изнуряющая жара.
Жара изматывала; Мэтью даже не мог вообразить, что она может быть столь изнуряющей. Солнце светило с безоблачного неба, опаляя его спину с безжалостной силой и ослепляя глаза. В этом дьявольском пекле вверх поднимались миниатюрные смерчи, и серые камни разогревались до такой степени, что до них нельзя было дотронуться.
Одежда Мэтью износилась и покрылась пылью. Его соломенная шляпа пропала, слетев с него на горном перевале и оставив его золотую голову непокрытой под палящими лучами солнца. Его грубые башмаки истрепались, и теперь Мэтью хромал из-за огромных мозолей, покрывших его ноги. Мошкара тучами вилась над его головой, попадая в глаза, которые и без того слезились от жары и пыли. Несколько раз он подвергался нападению слепней; их жала оставляли болезненные язвы на его теле.
Единственным звуком в этом безмолвии был шум ветра, единственным запахом — терпкий запах колючих кустарников. Если днем солнце еще немилосердно палило землю, то по ночам уже становилось свежо и прохладно, и Мэтью ежился на своем одеяле под чистым небом, на котором звезды сияли как алмазы, к которым он стремился.
Теперь дорога была почти постоянно пустой. Только иногда мимо него проносился экипаж, везущий счастливых пассажиров к реке Вааль, оставляя Мэтью на обочине глотать пыль и страдать от унижения. Фермы встречались все реже; возле них паслись немногочисленные овцы и тощие козы. Мэтью случалось просить там воды, и хотя ему не отказывали, он понимал, что его изможденный вид и оборванная одежда выглядят подозрительно, и он спешил продолжить свой путь. Иногда он видел впереди огромные озера чистой воды и с новой энергией и надеждой спешил к ним, но когда приближался, они исчезали, и он со стоном отчаяния сознавал, что это были миражи. Мэтью страдал от голода и жажды, слабел, но ни разу не подумал о том, чтобы повернуть назад.
От жары и голода у него начинали пугаться мысли. Он жалел, что с ним рядом нет Николаса; мечтал об Изабель, наделяя ее такими качествами, которыми не обладала ни одна земная женщина; предвкушал злость Фредди, когда тот узнает, что его брат стал самым богатым в мире человеком. Временами воспоминания о доме приобретали такие причудливые и странные формы, что причиняли ему боль не меньше, чем его нынешнее состояние.
И всегда у него над головой кружили стервятники, которые, казалось, следили, как он ковыляет по жаре и пыли, и ждали, когда он упадет, ждали, ждали… Он никогда не представлял себе, что пустыня может быть такой огромной, жара такой невыносимой, а одиночество и тишина такими мучительными.
Наконец он понял, что идти лучше по ночам, а днем, пока солнце высоко, спать. Теперь он стал продвигаться быстрее, до того самого дня, когда потерял дорогу.
Как только солнце садилось, Мэтью отправлялся дальше. Это было самое лучшее время дня; воздух был свежим, но не холодным, и яркие краски заката — розовые, оранжевые, алые — окрашивали сгущающиеся сумерки над суровым ландшафтом. Продвигаясь вперед, Мэтью попытался подсчитать, сколько он уже прошел. От Веллингтона до алмазных копей было примерно 550 миль, а он шел уже семнадцатый день. Допустим, размышлял он, он проходил миль по двадцать в день. Это значит, что он преодолел около 340 миль, и ему осталось еще миль двести. Получается, что он прошел больше половины. Мэтью попытался улыбнуться, но спекшиеся и потрескавшиеся губы не слушались его. Он прибавил шагу, однако, стертые до крови ноги слишком болели, чтобы он мог идти быстро.