– Мел-лин-джер! Эй, на судне!
Шлюп уже заложил правый галс и удалялся от берега, но можно было отчетливо расслышать, как с него прокричали в ответ:
– Про-щай Билли! Еду домой! По-ка!
Шлюп направлялся к «Бродяге». Вероятно, на борту его находился какой-то пассажир с разрешением на отплытие, полученным в каком-то другом порту, спешивший успеть на регулярный фруктовый пароход, который должен был скоро отправиться в обратный рейс. Подобно легкомысленному голубю, который не любит летать по прямой, это небольшое суденышко продолжало свое необычное зигзагообразное движение, а затем потерялось из виду, поскольку его белый парус стал совершенно неразличим на фоне громадного корпуса парохода.
– Это мой старый знакомый, Г. П. Меллинджер, – объяснил Кио, снова садясь в свое кресло. – Возвращается в Нью-Йорк. Он был личным секретарем недавно скончавшегося быстроногого президента этой бакалейно-овощной лавочки, которую они здесь почему-то называют страной. Теперь его служба закончилась, и, думаю, Меллинджер очень этому рад.
– Но почему он исчезает под музыку, как волшебная королева Зо-Зо? – спросил Джонни. – Просто чтобы показать им всем, что он не слишком расстроен?
– Этот шум, который вы слышали, его издавал граммофон, – стал объяснять Кио. – Это я продал ему эту штуку. У Меллинджера было здесь такое необычное предприятие, что другого такого не найдешь, пожалуй, на всем белом свете. Эта дуделка однажды спасла его, и с тех пор он все время таскает ее с собой.
– Расскажите мне эту историю, – потребовал Джонни, выказывая явную заинтересованность.
– Из меня неважный распространитель рассказов, – сказал Кио. – Я могу использовать английский язык для коммуникативных целей, но когда я пытаюсь рассказать какую-нибудь историю, слова вылетают из меня, как им самим вздумается, и, когда они ударятся о воздух, смысл может получиться, а может и нет.
– Я хочу послушать историю об этом предприятии, – настаивал Джонни, – вы не имеете права отказываться. Я рассказал вам абсолютно все обо всех мужчинах, женщинах и заборах в Дейлзбурге.
– Ну так вы ее услышите, – сказал Кио. – Я тут говорил, что рассказчик из меня – так себе. Но вы не верьте. Рассказывать истории – это настоящее искусство, и я обучился этому искусству, как и многим другим искусствам, наукам, и хорошим манерам.
Глава VI
Граммофон и честное предприятие
– Так что это было за предприятие? – спросил Джонни с тем особенным нетерпением, которое проявляют вполне, казалось бы, взрослые слушатели, когда им рассказывают сказки.
– Предоставить вам сейчас эту информацию, значило бы нарушить все основополагающие законы искусства и науки, – спокойно сказал Кио. – Мастерство рассказчика заключается в умении скрывать от своей аудитории все то, что она хочет узнать, до того времени, пока он не выскажет свои сокровенные мысли по широкому кругу вопросов, не относящихся к сути дела. Хороший рассказ, он как горькая пилюля со сладкой оболочкой внутри. С вашего позволения, я начну свой рассказ с описания удивительной судьбы одного индейца из племени чероки, а закончу высокоморальной мелодией на граммофоне.
Мы с Генри Хорсколларом привезли в эту страну первый граммофон. Генри был полуиндеец чероки, обучившийся на востоке тонкостям американского футбола, а на западе – премудростям перевозки контрабандного виски, и был он такой же джентльмен, как вы или я. У него был простой и шумный нрав, росту он был около шести футов, а двигался почти беззвучно – как будто катил на резиновых шинах. Да, низенький он был человечек, ростом то ли пять футов пять дюймов, то ли пять футов одиннадцать[62]. Ну, вы бы его назвали человеком среднего роста, таким же, как и все остальные. В своей жизни Генри довелось один раз бросить колледж и три раза – прощальный взгляд на тюрьму Маскоги. Это учебное заведение ему приходилось посещать из-за того, что он увлекался ввозом и продажей виски на индейских территориях. Генри Хорсколлар никогда бы не позволил, чтобы какая-нибудь табачная лавочка подкралась к нему со спины[63]. Не из таких он был индейцев.
Мы встретились с Генри в городке Тексаркана, где и разработали этот план насчет граммофона. У Генри было триста шестьдесят долларов, которые он выручил от продажи своего земельного участка, выделенного ему правительством в резервации. Я же приехал в Тексаркану из города Литл-Рок, а переезд мой был вызван моральным потрясением, которое я испытал, став свидетелем одной жуткой уличной сцены. Какой-то человек, стоя на ящике, распродавал золотые часы: задняя крышка откручивающаяся, ручной завод, идут точнее швейцарских, элегантная вещь! В магазине такие часы стоили двадцать долларов. А здесь покупатели просто дрались за возможность купить их по три доллара за штуку Человек, который продавал их, нашел где-то целый чемодан таких часов – вот повезло! – и теперь они расходились у него, как горячие пирожки. Крышки отвинчивались очень туго, но покупатель прикладывал ухо к корпусу и слышал, как часы мило и успокаивающе тикали. Из этих часов три штуки были настоящие, а остальные умели только тикать. Что? Ну да. В пустом корпусе сидел такой себе черный жучок с рожками, из тех, что имеют обыкновение виться вокруг электрической лампы. И эти козявки так прилежно отбивали своими лапками минуты и секунды, что можно было заслушаться. Так вот, этот человек, о котором я рассказываю, получил чистой прибыли двести восемьдесят восемь долларов. А потом он уехал, потому что знал – когда жителям Литл-Рока придет время заводить свои часы, им понадобится энтомолог, а он не был специалистом по насекомым.
Итак, как я уже сказал, у Генри было триста шестьдесят долларов, а у меня было двести восемьдесят восемь долларов. Идея познакомить народы Южной Америки с таким достижением цивилизации, как граммофон, принадлежала Генри, но я охотно согласился, поскольку с детства питал слабость ко всяческим машинам.
– Латинские расы, – говорит Генри, свободно изъясняясь при помощи тех слов, которым он обучился в колледже, – особенно хорошо подходят для того, чтобы пасть жертвой граммофона. Они всегда тянутся к музыке, краскам и веселью. Они отдают свои ракушки, которые служат им в тех краях на манер денег, чтобы послушать шарманщика или чтобы посмотреть в цирке на цыпленка с четырьмя лапками, в то время как за маниоку и плоды хлебного дерева не плачено бакалейщику уже несколько месяцев и тот угрожает закрыть кредит.
– В таком случае, – говорю я, – займемся экспортом консервированной музыки латинцам, однако же мне вспоминается одно высказывание мистера Юлия Цезаря, где он говорит о них так: «Dura lex, sed lex»[64], что в переводе означает: «Так ли они глупы, чтобы отдать нам свои монеты, вот в чем вопрос».
Вообще-то я не люблю хвастаться своим образованием и культурным уровнем, но не мог же я допустить, чтобы в искусстве риторики меня превзошел какой-то индеец, представитель расы, которая не дала нам вообще ничего, кроме той земли, на которой расположены Соединенные Штаты.
Мы купили в Тексаркане прекрасный граммофон – одну из самых лучших моделей! – и полчемодана пластинок. Мы собрали свои вещи, сели на поезд техасско-тихоокеанской железной дороги и отправились в Новый Орлеан. В этом знаменитом центре сахарного производства и негритянского песенного творчества мы сели на пароход, который шел в Южную Америку.
Мы сошли на берег в городке Солитас – это в сорока милях отсюда вдоль побережья. Такое себе довольно живописное место, просто глаз радуется. Домики были беленькие и чистенькие, и, глядя на то, как они растыканы повсюду среди живописных пейзажей, я вспомнил блюдо под названием «яйца, сваренные вкрутую, подаваемые с листьями салата». За городом находился квартал небоскребоподобных гор, и они стояли там так тихо, будто незаметно подкрались и подсматривают – ну что там в городе? А в городе было вот что: море на пляже шуршало прибоем, и иногда шумно плюхался на песок созревший кокосовый орех, а больше ничего, совершенно ничего не происходило. Да, полагаю, можно сказать, что в городке было не особенно шумно. Наверно, когда архангел Гавриил протрубит в свою трубу и наш трамвайчик отправится (Внимание! Следующая остановка – Площадь Страшного суда!) – вы только представьте себе эту картину! – Филадельфия раскачивается, держась за висячую ручку, городок Пайн-Гали из штата Арканзас висит на задней подножке – только тогда этот Солитас, может быть, проснется и спросит, что, мол, за шум.
62
63
В описываемый период времени для рекламы табачных магазинов в США широко использовались деревянные фигуры индейцев, которые ставились перед входом в магазин. Вызвано это было в первую очередь тем, что большинство покупателей были тогда неграмотны, а фигура индейца служила указателем того, что в этом магазине продается именно табак.