Тут красноносый, похоже, заметил его лицо и вылупил глаза, но тарелку не отодвинул.
Рока жевал, не чувствуя вкуса – слишком взволнованный, чтобы насладиться, – и с полунабитым ртом сказал:
– Мне нужно увидеть вождя.
Мужчина окинул взглядом его бедра и спину – вероятно, ища клинок, – отвел глаза и крикнул через всю комнату:
– Каро! Гость. – Затем подтолкнул мальчика лежащей на плече ладонью, а Каро, не глядя, подозвал его взмахом руки.
Грузный предводитель Хальброна казался почти таким же, каким Рока увидел его в первый раз. Он был стар для вождя – да и, впрочем, для мужчины: лет сорока, с заметной проседью в сальной черной бороде.
Он вгрызался в куриные ребрышки; его лицо и руки были выпачканы маслом, прищуренные глаза по-прежнему смотрели вниз. Он молчал.
Рока постарался вспомнить книгу. Вот оно, подумал он, теперь нет места малодушию. Он прочистил горло.
– Я сын Бэйлы. Я хочу поговорить.
Каро перестал жевать. Он отложил обглоданные кости.
– Мы думали, ты помер. Сколько зим?
Рока не понял, какое это имело значение.
– Двенадцать.
– Выглядишь на пятнадцать. – Вождь посмотрел оценивающе, как дверной страж и Красноносый, и позволил Роке нарушить молчание.
– Сегодня к нам домой приходили мужчины с ездовыми псами и требовали серебро. Зачем?
Каро обвел взглядом стол, и голос его стал тихим.
– Бэйла в долгу. Каждый владелец очага платит с урожая, и вдобавок за землю.
Рока следил за глазами вождя.
– Тогда мы заплатим. Не надо посылать людей с оружием в метель. Сколько?
Вождь приподнял бровь и поерзал на сиденье.
– Несколько унций. Можете заплатить зерном, или животными, или орудиями, или работой в пользу города, если у вас больше ничё нет.
Рока все еще чувствовал: он что-то упускает.
– Почему мы никогда не платили раньше?
Губы Каро поджались, а глаза сузились, и Роке он напомнил испражняющегося на морозе пса.
– Бэйла… ей… помогали.
Рока мгновенно увидел образ своего отца. Своего мертвого, негласного отца, который, по словам матери, охотился на оленей, дубил шкуры и продавал мясо и кожу фермерам и жителям нескольких городов. Рока потрогал свои замшевые перчатки.
– Что с вещами, которые остались от Бранда, сына Гиды? – Это был первый раз, когда он произнес имя отца.
Каро помолчал и взглянул исподлобья. Он прочистил горло.
– Отошли городу, мальчик, – он выдержал паузу, – не было родни.
Рока почуял здесь опасность, но неважно.
– Я сын Бранда. У него не было дочерей. «Город» означает вас?
Вождь мотнул головой.
– Женщины – сердце и суть Хальброна, а мы, мужчины, – лишь его руки и ноги. – Цитата из книги. – Вещи Бранда у жрицы. – Он снова выронил курятину, будто потерял аппетит.
Рока не понимал разницы, да и не особо заморачивался. Он проследил за взглядом Каро.
– Той самой?
– Да, это Кунла, но…
Рока преодолел короткую дистанцию размашистыми шагами. Жрица Кунла говорила с женщинами возле себя невзрачным, тонким ртом на еще более невзрачном, краснощеком лице. Ее короткие темные волосы подпрыгивали, когда она вертела головой по сторонам, а далеко расставленные глаза были широко раскрыты, словно все, что она видела, вызывало удивление или, может, возмущение. Ее высокий голос, казалось, высмеивал всю болтовню в комнате – бесстыдно громкий и нелестный, и Рока почувствовал мгновенное, необъяснимое отвращение.
Он заполнил небольшое пространство между ее креслом и соседним; теперь из-за жары в комнате и собственного страха он потел. Вспомни книгу, подумал он. Бэйла нуждается во мне. Я не могу потерпеть неудачу.
– Я хочу все, что осталось от Бранда, сына Гиды. Я его сын, Рока. Моя мать – Бэйла.
Он надеялся, что высокомерием потребует уважения к себе.
Увидев его, жрица вздрогнула. Ее глазам некуда было расширяться дальше, и они сощурились, а губы искривились, как если бы она учуяла дурной запах. Она осмотрела Року с головы до пят и, казалось, не получила удовольствия от увиденного.
– У Бранда не было матроны, следовательно, у него не было детей. Если какая-то ведьма раздвинула свои шлюшьи ноги для Носса и из нее выпал ты, это меня не касается.
Она произнесла оскорбления так же громко, как и всё остальное, и шум в комнате умолк.
Южане до сих пор воспринимали буквально, что Богиня слов Эдда слышит всё, когда-либо сказанное – они верили, что хула и клевета, не встретившие возражений, становятся правдой, и что грубые слова всегда следует оспаривать действием. Неспособность противостоять умаляла тебя и придавала чужим словам вес.