– Мы не хотели тебе навредить, но мы умираем с голоду, – сказала она. – Мы молились за тебя.
Она едва не обмочилась, когда волк закричал. Звук был глубоким и диким, и Дала подпрыгнула, сжимая руки в кулаки. Волк ринулся через всю комнату и с силой вонзил свой нож в камин рядом с ее головой. Грудь его вздымалась, а широко распахнутые нечеловечьи глаза оказались так близко, что Дала могла лишь смотреть, будто в открытое пламя. Он – чудище из ночного кошмара, зверь старого мира. – Опять слова. Опять бесполезные, бессмысленные слова. Вы молились за себя самих, дочка лжи, чтобы загладить вашу вину. Меня вы бросили истекать кровью во тьме.
Дала отпрянула от него, думая, что это неправильно, что это несправедливо.
Ты всего лишь один, а нас было много, подумала она. Ты даже не смог бы съесть все, что поймал. Разве справедливо, что ты живешь, а мы умираем?
Ей хотелось накричать на него, обозвать всеми мерзкими словами, какие она знала, но прежде всякой серьезной мысли зародилась идея, и на ум пришло лишь одно:
– Я выбираю тебя. – Она хотела пролаять эти слова, но они все равно вышли слабыми и дрожащими, и она заставила свои руки расслабиться, когда попыталась податься вперед и выбить из голоса дрожь. – Сын Имлера, я выбираю тебя как служительница Бога. Ты не можешь отказать.
Мысль о том, чтобы взять это существо в сожители, внушала отвращение, но это было все, что Дала могла сделать. Возможно, это было спасением для них обоих. И более того, это был, возможно, ее долг. Время словно замедлилось, потом остановилось, и внезапно она ощутила себя праведной и сильной, как взрослая женщина. Она ощутила себя жрицей. Даже с этой хренью на моей щеке я – дочь Гальдры. Ты подчинишься.
Вопреки его наружности, подумала она, это существо перед ней не чудовище, а просто мужчина. Да, кровожадный, еретический мужчина – жестокий преступник ничем не лучше пса. Но он будет служить закону либо испытает Божий гнев, и она спасет его от горы.
Волк отстранился, часто моргая глазами, будто увидел что-то, чего не совсем понимал, и Дала ощутила ликование. Почувствовала гордый взгляд пророка, наблюдающей из рая.
Затем смех наполнил темный, разрушенный дом, когда волк затрясся. Его глаза закрылись, а голос прогремел, но сразу же стал резким и высокомерным:
– Чудовища не заключают заветов с людьми. – Его глаза открылись, и зрачки заскользили по ее телу с ног до головы, и чувство было такое, словно ее изучает голодный зверь. Затем он взвалил свой кожаный мешок на спину, привязав его к себе веревкой. Остановился и поглядел на оленью тушу, оставленную Далой на полу.
Его оленью тушу, рассудила она, вновь ощущая нечто вроде пустоты.
– В ногах есть пахучие железы, – сказал он, глядя на сделанные ею неумелые разрезы, словно испытывая боль. – Если задеть их, это испортит вкус мяса.
С этим он проскользнул мимо пронзенного, по-прежнему висящего тела ее мертвого брата, хлюпая шагами по окровавленному полу, и скрылся в ночи.
Дала проплакала до утра – или, во всяком случае, пока не уснула. Встала она, страдая от судорог и перепачканная кровью брата; теплый свет лился на ее кожу из того самого окна, которым воспользовался волк, чтобы убить ее семью.
Но они не были моей семьей. Просто очередными мальчишками, творившими ужасные вещи, чтобы выжить. Совсем как мой отец. Совсем как волк.
Она чувствовала себя идиоткой, посмев думать, что наконец-то спаслась, и трусихой оттого, что не сделала большего. Когда вид и запах мертвецов стали истиной, а холодное, белое лицо Миши осветилось сквозь стенное отверстие, которое он прорезал для нее, она поняла: любви всегда будет недостаточно. Всегда будут мужчины, подобные ее отцу и волку, которые предают и не ведают меры; всегда будут мужчины, которые презирают законы, любовь и всю цивилизацию.
Чувствуя покалывание в ногах, Дала поднялась; перед глазами поплыло, и она вспомнила, что ничего не ела. Казалось неправильным думать о том, чтобы есть рядом с мертвыми.
Схватившись за стол, чтоб не упасть, она заставила себя взглянуть на Мишу и не отворачиваться. У его головы собралась лужа темной крови. Кожа стала совсем бесцветной, за исключением фиолетового пятна на свернутой шее.
Живот Далы скрутило, но рвать было уже нечем. Комната закружилась, и девочка заковыляла по изгаженному полу. Она увидела разделочный нож и схватила его. Было бы так легко, пришло ей на ум, просто умереть тут вместе с ними и больше не видеть и не думать.