А тогда, в самом Приюте, сложнее всего было выносить взгляды путников — а путники смотрели на нее, на Кили, на них двоих.
Кили гордился и наоборот, стремился встать к ней поближе.
А Тауриэль никак не могла начать гордиться.
Вместе и наедине они были счастливы, а при всех, публично, лесная эльфийка ощущала себя как с содранной кожей.
Ее вечно тянуло в странствия — обратно в Лес, в Ривенделл, в Лориен.
Ей всегда было сложно найти место для себя. Ей было трудно выразить себя в разговорах с другими эльфами. В точности сказать то, что она думала.
Она и раньше делала странные вещи, и потом жалела.
А больше всего, всем сердцем, ей хотелось попасть в другой мир — туда, откуда пришла Ольва. Почему-то теперь Тауриэль казалось, что именно там она найдет то, что безотчетно ищет всю жизнь. Какую-то такую форму свободы, которая невозможно здесь, в Средиземье. Даже мысленные поиски этой свободы больше всего походили на детскую задачку на логику — «представь то, что представить невозможно». Быть с тем, кого любишь — но не положив при этом себе на плечи великое бремя осуждения и обсуждения, традиций, обычаев и правил; делать то, что хочешь — но без риска гибели или насмешки…
И даже не расспросить Повелительницу — когда появилось на это время, с Ольвой Тауриэль разделили судьбы и расстояния.
Когда-то в поисках внутреннего комфорта она пожелала отправиться к Морю Рун. Путь туда непрост и долог, путь обратно еще сложнее. Добралась и собрала драгоценные ракушки из перламутра на его берегах, но вернулась из дальнего странствия опустошенная и так и не нашедшая себя. Чуть не погибла уже возле Пущи.
Стремясь загладить вину перед Владыкой и перед Лесом за свое путешествие, оправившись, она бросилась в Ривенделл и воевала с гоблинами вместе с Элладаном и Элрохиром. Ей показалось тогда, что один из сыновей Элронда затронул ее сердце и она навеки останется в Ривенделле… но когда гоблинов разбили, и наступили мирные времена, и эльда начал ухаживать за ней, петь песни — испугалась и вернулась в Лес.
А в Лесу всегда был Леголас.
Тауриэль с его помощью сделалась капитаном одной из лесных страж, и Трандуил лично выходил с ней на вылазку и смотрел, какова она в бою. Тауриэль вызвала уважение к себе, заставила признать все ее безрассудства… и поняла, что Леголас готов быть с ней — а она не готова. Или не знает. Или… не любит. В общем, не сейчас.
И тут случился Кили. Гном, который разорвал все рубежи, сдвинул все пределы. Мужчина другого народа, который дал рыжей нандо почуять запах свободы. И война за Ольву Льюэнь, и сражения с драконами — и ко всему этому Тауриэль оказалась готова. Ко всему… кроме мирного обустройства Приюта в положении замужней дамы, когда все завершилось. Гномьей принцессы. Потому что сама она чаяла и дальше объезжать пределы Средиземья, так, как делал это например Глорфиндейл — но у витязя было столько силы, столько уверенности и спокойствия! Он отказался от дома, он не искал ничьего внимания или гостеприимства и был везде желанен. Он никогда никуда не торопился и всюду успевал…
А еще — гномы не стеснялись желать плодовитости, деток и внуков, да еще и спрашивать, как у молодых дела в постели.
И Тауриэль точно знала, что не принесет Кили долгожданного сына, и как бы он ни утешал ее и себя, это так и останется между ними. Бездетный, но женатый гном — горе и позор всего рода. Иногда Кили говорил, что усыновит троих-четырех детишек, если кто-то вдруг останется без родителей, и будет у них дом, полный малышей. Это пугало Тауриэль больше всего. Стать эльфийской матерью… деткам наугрим!
И больше всего не желала понести, нет… а боялась этого. Боялась даже представить, каким может быть их ребенок. А как можно желать мужчину и восходить с ним на ложе, удерживая в сердце такой страх…
Кили ощутил это все кожей, не головой; и пока голова не поняла — ушел с дядей и братом. Он был уверен, что оставляет Тауриэль счастливой и гордой хозяйкой Приюта, что Двалин позаботится о ней, а не Двалин — так Дис и Эребор.
А затем разрушили и Приют, который так и не стал Тауриэль домом.
Возвратиться в Лес без разрешения Трандуила, точнее, с прямым запретом, Тауриэль не решилась. Сперва с двумя или тремя эльфами, такими же бродягами по натуре, как она сама, они дошли до Ривенделла и немного побыли там. Тауриэль успокоилась и приняла решение отправиться в Морию к Кили. С ней пошли два эльфа, но по пути их настигло известие, что Трандуил привел часть войск к Дол Гулдуру и выбивает оттуда орков. Решение изменилось — все трое направились в Дол Гулдур.
Стычка с отрядом из двадцати орков была совершенно неожиданной. В итоге остались в живых восемь орков и Тауриэль.
***
Ольва снова выскочила из палатки.
Эстель и Эйтар заканчивали хоронить несчастную женщину из людей, наваливали камни на ее скромной могиле. Эстель срезал с ее шеи скромный домодельный амулет — может, получится узнать, кто она, откуда.
Крошка собрала и привела оркских лошадок, и с несчастных животных сняли жестокую сбрую, местами вросшую в кожу и десны, натершую до крови и гнойных язв. Под тяжелыми широкими седлами лошади оказались почти лысыми, в ранах копошились опарыши. Радагаст обьяснил лошадям, что отныне их дом — Росгобел, и здесь им можно выздоравливать, набираться сил и приносить жеребят. Кролики несколько разволновались. Крошка бдительно следила и слушала.
Там, где валялись тела орков, их вещи, оружие, из земли земли поднимались корни древ. Не быстро — отвернешься, и вот новый корень обхватил руку, еще миг — и щит словно втянулся в землю, как будто лежал тут сотню лет. Зеленела трава, густея и наливаясь соком.
— Эйтар! — крикнула Ветка. — У нас проблемы.
Телохранитель, отряхивая ладони от земли, подошел к Повелительнице.
— Мне нужна палаточка, но около самой воды. Не эта, там ужас, пусть ее тоже Радагаст изничтожит. Мне нужно… даже не знаю что. В моей поклаже есть баночка такая, с личным клеймом Иримэ — для потертостей, порезов. Просто то, что у вас заживает два часа, у меня неделю, и я попросила… неважно. Найди, принеси. Пахнет фиалками. Найди мою чистую запасную одежду. Платье… или длинную сорочку. Дай свой плащ.
— Я все сделаю, палатка будет быстро. Кто там?..
— Ой, молчи, грусть, — буркнула Ветка и юркнула обратно. — Там пи… печально все.
Эйтар понял приказ по-своему — с молодым дунэдайн они, как смогли, обустроили крошечное уютное жилище у самой воды. Снизу в пару мгновений сделали пол из нарубленного и уложенного накрест рогоза, набрали ложе из мягких ветвей, внутри соорудили из ровной деревяшки столик, принесли пищи, воды. Когда все было готово, Ветка обернула того, кто находился в орочьей палатке, длинным и широким боевым плащом Эйтара и отвела к воде, за заросли ивы, и там начала купать, судя по плеску и вскрикам.
Но и длинные уши Эйтара, и круглые человеческие, но достаточно чуткие уши Эстеля ловили одно и то же — какие-то чрезмерные вздохи и всхлипы, стоны, а не рыдания, как можно было бы ожидать. Ветка временами говорила голосом строгим, как иногда с детьми: «А ну убери руки! Успокойся!.. Прекрати!»
Радагаст закончил заклинать траву и древа и прислушался тоже.
Затем сказал:
— Охохо!
И потом еще раз:
— Айайай!
День перешагнул далеко за середину и клонился к вечеру; эльф, юноша и маг собрали небольшой костер. Эйтар поднялся выше по течению, где рыбу не успели напугать, набил сомов и пек их в костре.
Ветка появилась из палаточки, принюхалась. Потом окликнула:
— Радагаст, пойди-ка. Со всеми своими грибами. Ее надо усыпить.
Выражение лица у Ольвы было очень странным. Позвав Радагаста, она вышла к костру и уставилась на Эйтара и Эстеля — примерно так, как кобра смотрит на двух жаб, выбирая, какой пообедать.