Когда, отужинав, мы в сумерки возвращаемся из столовой, вдруг откуда-то из-под плетня выскакивает парень в широченных плисовых штанах и красной рубахе навыпуск.
— Фу ты, чертяка непутный! Напугал как! — негодует тетя Маруся. — И чего тебя только в нашем Париже носит?!
— Да не кричи ты, ради бога, тетя Маруся, — жалобно уговаривает разошедшуюся звеньевую парень в плисовых штанах. — Ты мне только скажи: вернулась моя Фатима или нет? И я исчезну, как утренний туман. Но только скажи, не томи сердце.
— Эх ты, горе луковое! — укоризненно качает головой звеньевая. — Сперва натворил бед невпроворот, а теперь ему, вишь ты, опять Фатима понадобилась. Да не вернулась она еще. Недели не прошло, как справлялся, опять тут как тут. — Но, видя огорченное лицо, прибавляет более мягким тоном: — Вроде как через месяц ей срок должон выйти.
Парень исчезает так же внезапно, как и появился.
— Это еще кто такой? — спрашиваю я.
— Да Фатимкин Володька, — поясняет звеньевая. — Была тут у нас одна цыганка, Фатимой звали. Да такая история получилась, и угодила девка в тюрьму.
«Фатима? Цыганка? Стоп, — говорю я про себя. — Да ведь я же ее знаю!» Когда я в Управлении общественного порядка знакомилась с делами своих будущих товарок, меня особенно заинтересовала история цыганки Калбаш. Естественно, что в официальных документах она была пересказана весьма скупо. Но оказалось, что эта самая Калбаш находилась неподалеку — в городской трудовой колонии, где отбывала наказание за совершенный на поселении проступок. И я, обрадовавшись, что смогу незамедлительно познакомиться с таким колоритным персонажем, отправилась тогда к ней.
Никогда до этого мне не приходилось бывать в трудовых колониях, и я, по правде говоря, просто растерялась, когда, миновав караульную будку и часовых, узнала, что заключенная Калбаш сейчас занята — выступает на смотре художественной самодеятельности.
Смотр самодеятельности в таком месте! Этого я даже представить себе не могла!
И вот я сижу в битком набитом зале, где зрители — заключенные, и те, что выступают на сцене, тоже заключенные.
— Калбаш, цыганский танец, — объявляет конферансье.
Появляется худенькая женщина. На ней самодельный цыганский костюм, в руках самодельный бубен. Но этот неповторимый жест плечами, эти скользящие движения рук и этот возглас: «Эх, чавела!» — подлинно цыганские.
А потом мы сидели с Фатимой за кулисами, и она рассказывала мне свою грустную повесть.
— С малых лет я осталась сиротой, — вспоминала она. — Босая, вечно голодная, бродила по дорогам, и если не крала, то не имела куска хлеба. В двенадцать лет угодила в колонию для малолетних, там впервые в жизни сыта была. А вышла — куда податься? Опять прибрела в табор. Так тянулись годы… — Фатима замолчала, как бы перебирая в памяти события той невеселой поры. И, будто вспомнив наконец что-то важное, оживилась. — Однажды разбили мы стоянку возле большого города и разбрелись кто куда. Одна наша пожилая цыганка взяла меня с собой «на практику». Вот стоим мы возле магазина и к покупателям в карман заглядываем — примеряемся. Вдруг откуда ни возьмись появляются двое, хватают нас за рукав и тащат: «А ну, пошли на расправу». Мы, признаться, здорово струхнули, а потом глядим — наши же, тоже цыгане. Сразу от сердца отлегло. «Чего, — говорим, — привязались? Ваше, что ли, место заняли? Так мы люди нездешние». А они как набросятся: «Нездешние? И откуда только вас принесло на нашу голову! Пошли к королю, он вам растолкует, что к чему». Тут нас прямо озноб забил. Шутка сказать, к самому королю угодили! Мы и раньше краем уха слыхали, что есть такой цыганский король, но в глаза его никогда не видывали. Ну, привели нас к какому-то дому, проводили в комнату. Сидим ждем. Наконец открывается дверь, и входит он. Конечно, я не думала, что король обрядится в золотую корону. Но только король в медной каске пожарника — это хоть кого с толку собьет. Ну, пока мы раздумывать стали, как с королем здороваться положено, он уж сам к нам подошел и так это по-простому: «В чем, мол, у вас до меня дело?» — спрашивает. Только мы и рта раскрыть не успели, как уж те, что нас привели, и про магазин и про карманы ему выложить успели. Король ужасно рассердился. «Вы что наш народ позорить вздумали! Вы что думаете, слово „цыган“ по-прежнему значит барышник, перекупщик, плут, обманщик? Нет, бита та крапленая карта. Мы, цыгане, теперь деньги честным трудом зарабатывать будем. Из брандспойта, что ли, вас окатить, чтоб поняли?» Разревелась старая. «Я, — говорит, — новых-то обычаев не знаю». А король ей в ответ: «Пора бы и знать, не первый десяток лет на советской-то земле живешь. Помни мой наказ и другим передай».