Ну, вернулись мы восвояси ни живы ни мертвы. Рассказали обо всем нашему таборному атаману, а он сразу команду дал — сниматься с места. «Нам, — говорит, — с таким королем не по пути…»
Надолго мне та встреча в сердце запала, — Фатима похрустела длинными пальцами. — Сперва решила я убежать из табора. А потом испугалась. Куда я одна-одинешенька подамся? Как по-новому жить начну? И потащились опять вслед за табором. — Фатима замолчала, задумчиво вертя тоненькое позолоченное колечко.
— Много лет кочевали мы под молдавским небом, — продолжала она. — Там и любовь свою встретила. Володей звали мою любовь. — В чуть раскосых глазах Фатимы появились слезинки. — Ну, полюбили мы друг друга и, как водится по нашему цыганскому обычаю, свадьбу сыграли. Регистрироваться, конечно, не стали — у нас этого и в заводе нет. А тут милиция облаву устроила. «Чем занимаешься? Понятно, цыганка молодая, давайте погадаю?!» Велели мне на работу устраиваться. Разов десять все вызывали, все предупреждали. А я и значения не придавала. И тут разразилась гроза над моей бедной головушкой — выслали меня на пять лет. Володя тоже со мной поехал, поселился в том же селе. И вдруг узнаю: гуляет он с одной из наших. Не стерпела моя цыганская кровь — избила я до полусмерти злую разлучницу Марго. За это и угодила сюда. А в то время уже ребенка под сердцем носила. Только Володя ничего о том не знал. Уже здесь я и родила. Хочешь, пойдем поглядим, какой сынок у меня.
Мы отправились в детские ясли. Они помещались в таком же типовом здании, как и на воле, с такими же верандами, с такими же комнатами для игр. И так же, как и там, здесь на специальной кухне для детей готовили специальное питание.
— Вот мой красавчик, — Фатима с любовью глядела на маленькое существо с такими же чуть косящими, как у нее, глазами. — Скоро мой срок кончается. Вернусь обратно на место поселения. Что ж, я труда не боюсь. Для своего ребенка день и ночь работать стану — не будет он ни грязным, ни голым, ни голодным, как я в детстве. На все я для своего ребенка заработаю — и на шелковую рубашку хватит. Я ведь теперь даже грамотная стала. Да, да, здесь меня обучили. Не веришь? Давай покажу, как я свою фамилию подписываю.
— Верю, — улыбнулась я. — Конечно, верю. Но скажи мне, Фатима, а как же Володя? Он знает, что родился маленький?
— Убежал он после того скандала, — Фатима хмурится. — Но, если узнает, что сын родился, на коленях приползет. Только вряд ли прощу. Умом понимаю — во всем виновата та, проклятая, оплела его своими крашеными волосами, но сердце мое от обиды окаменело…
И вот теперь этот-то самый Володя и повстречался нам.
— Неподалеку работать устроился, в кузне, — рассказывает мне тетя Маруся, — и все свою Фатиму поджидает. Весь прямо высох парень. Недаром, видно, говорится: любовь — она не картошка, в один прием не выроешь, — тетя Маруся вздыхает, и уже до самого дома мы идем молча.
Норма, наконец-то норма! Тетя Маруся поздравила меня. Однако по вечерам, добираясь до дому, чувствую страшную усталость. Все кости ломит. Я уже предвкушаю, как сейчас посплю, но тут — неприятная неожиданность.
Вхожу и вижу — все мои постельные принадлежности как попало сброшены в угол, а на кровати растянулась Лычкина с папироской в зубах.
— Сматывайся отсюда, — она сплевывает прямо на пол, — хватит, поскрипела моей коечкой.
Я молча собираю вещи в узел и, раздумывая, куда бы податься, бреду к тете Марусе.
— Иди, иди, мы тебе завсегда рады, — приветливо приглашает звеньевая, видя мою унылую, нерешительно застывшую на пороге фигуру.
— Ложитесь на старое местечко, а я на полу лягу, — Марго с готовностью стаскивает с кровати свое одеяло.
В конце концов нам удается раздобыть для меня раскладушку, которую мы и водружаем торжественно возле окна.
Теперь можно и почаевничать вволю.
— Тут, случаем, нет Чувакиной? — Дверь рывком распахивается. Входит Лычкина. От нее еще издали несет винным перегаром. — Она тут у вас не сховалась? — Узенькие глазки подозрительно обшаривают комнату. — А то требуется старые счеты свести. Уж теперь-то она у меня не отвертится — все сполна получит.
— Слушай, Лычкина, — я никогда не видела тетю Марусю такой рассерженной, — и заруби себе на носу: если ты только пальцем Чувакину трогаешь, мы тебя всем обществом судить будем. И тогда хорошего не жди. Хватит, натерпелись от твоих хулиганств. И слова с тобой тоже никто не скажет, пока ты у Людки прощенья не попросишь. Понятно?