Прошел, пожалуй, почти целый год, прежде чем «нежная» родительница выбралась, наконец, проведать дочь. А она, Люда, так ждала этой встречи!
Однако уже с первых минут стала ясна цель приезда Евдокии Петровны: окрестные леса заполонила земляника, и экономная хозяйка решила запастись даровой ягодой.
Провожая мать до автобуса, помогая ей грузить тяжелые ведра, Люда с горечью думала о том, что вот мать даже не поинтересовалась, как же она, Люда, живет, учится, работает. Только деловито осведомилась: «А получаешь-то прилично?» И, узнав, что зарабатывает Люда хорошо, милостиво разрешила: «Как получку получишь, заезжай».
Видно, велика была тоска по теплу, по ласке, если, несмотря ни на что, девочка стала ездить к родным. Ездила два раза в месяц — в дни получки.
Но однажды Люда приехала в неурочное время.
— Я совсем, мама, — несмело застыла она на пороге с чемоданчиком в руках.
— Совсем? А мы тебя уже из домовой книги выписали, — последовал ответ.
Люда не помнила, как очутилась за дверью. Выгнали! Даже не поинтересовались, что с ней произошло!
А произошло вот что.
Однажды Люда проспала и по глупости решила вовсе не пойти на работу. Мастер потребовала наказать ее построже. Люда испугалась: неужели уволят с фабрики, которая стала для нее тем родным домом, которого у нее, по существу, никогда не было?! Нет, Ткаченко не уволили. А согласно приказу «за нарушение трудовой дисциплины, выразившееся в самовольном прогуле одного рабочего дня», перевели на низкооплачиваемую работу сроком на два месяца.
Со следующего дня Люда взялась за метлу. Что и говорить, не было у нее ни стойкости, ни силы воли. Да и что удивительного — ведь ей с детства вдалбливали, что и никудышная-то она и никчемная. И вот, отработав положенный срок, Ткаченко попросила расчет. «Раз так себя опозорила, нечего больше здесь оставаться».
— Да куда же ты пойдешь? — мимоходом поинтересовался секретарь комитета комсомола.
Люда закусила губу, чтоб не расплакаться. Да, конечно, она не комсомолка, и, может, секретарю нет до нее никакого дела. Но ведь все же знают ее нерадостную биографию…
Что было потом? Пока Люда рассказывает, я ясно представляю себе, как сидит она, жалкая, обиженная, у дверей родного дома. Смеркается. В комнате зажегся экран телевизора. И все: и мать, и отчим, и сводные сестры — смотрят какую-то веселую комедию, в то время как она…
— Да чего же ты сидишь здесь одна на холоде? — Ласковое лицо соседки склоняется над озябшей фигурой. — Заходи, ложись в кухне, мы, все соседи, приглашаем тебя.
А ночью соседи проснулись от криков: это родители чинили суд и расправу над Людой.
Так начались Людины мытарства. Ночевала то в сарае, то на чердаке. Устроиться на работу без прописки нельзя, а в прописке мать ей категорически отказывала. Получался какой-то заколдованный круг.
Выход нашелся совершенно неожиданно.
Как-то в парке ее окликнул долговязый пижон.
— Эй, королева Марго, — развязно раскланялся он, — разрешите представиться, — Макс, первые узкие брюки области.
Люда горько улыбнулась: хороша королева — дырявые туфли, старое ситцевое платьишко. Но, взглянув на верзилу, невольно прыснула — сам с версту коломенскую, а на брючишки не больше полметра пошло.
Ну, слово за слово, пригласил ее этот «узкобрючник» в ресторан. Хотела было Люда отказаться, да не устояла — голодна была. В ресторане познакомил ее новый знакомый со своей компанией. Все они показались девушке ужасно странными — разодеты, как попугаи, и кличут друг друга чудно: Сэм, Аф, Гортензия.
На следующий день они снова кутили в ресторане. А потом Макс похвалился, что он-де является председателем клуба «божьих коровок», и предложил проехаться, «как это он выразился? — припоминает Марго, — ах да, „туда, где не пахнет нафталином предрассудков“».
— Ну, меня любопытство взяло, что это еще за «божьи коровки» такие, и поехала я с ним, — Марго замолкает и принимается с ожесточением обрывать лепестки на ромашке, а когда остается одна желтая сердцевина, крошит ее в ладонях.
…Постоянного места у «букашек» не было. Собирались в том доме или на даче, где отсутствовали «предки», то есть родители. Двери тотчас запирались на все затворы. Для начала у обескураженных девиц отбиралась верхняя одежда и сумочки — так отрезался путь к отступлению. Завешенные одеялами окна глушили звуки разнузданной какофонии и крики сопротивлявшихся. «Джентльмены» веселились вовсю: пили коктейли, «изысканно» сквернословили, «откалывали рок», били посуду и «галантно» хлестали партнерш по щекам. А наутро Макс, он же Максим Рыльников, недвусмысленно грозил потерпевшей стилетом: