Сегодня денек выдался на редкость жаркий.
Под палящими лучами работать было тяжелей обычного. Но ведь солнце или дождь не учитывается — норма есть норма. И чтобы ее выполнить, приходится изрядно попотеть в самом буквальном смысле этого слова.
После работы (закончили мы ее часа на полтора позже обычного) не торопясь идем домой.
Домовитая баба Киля насобирала в кустах при дороге малины.
— Насушу, с чайком зимой хорошо пойдет и от лихоманки помогает.
Дома взяла она чистую газетку и полезла на чердак, чтоб там ягоды рассыпать.
Только прибегает с чердака мигом сама не своя.
— Бабоньки! — кричит. — Гляньте, что я за ягоду нашла!
Глядим — что-то зеленое. Баба Киля разворачивает — да это же пропавшая лычкинская юбка! Теперь ясно — всю неделю она так и провисела на чердаке, куда ее повесила хозяйка. Повесила, а с пьяных-то глаз и забыла, где именно. И как это никому в голову не пришло слазить на чердак!
Прямо с развевающейся юбкой в руках мы разом, не сговариваясь, побежали к коменданту.
Николай Семенович очень обрадовался.
— Да ведь не в тряпке суть, — говорит. А сам облегченно, как будто сбросил большую тяжесть, улыбается. — Да этой юбке цена никак не меньше миллиона. Миллиона, понимаете?
Мы понимаем. Мы отлично понимаем…
После того как Лычкиной вручили ее злополучную юбку, с ней опять никто не разговаривает. Даже Воробьева. Разудалая личность заметно погрустнела.
— Да тут с вами глухонемой сделаешься, — не выдерживает она наконец, когда звеньевая на пальцах показывает ей, сколько она, Лычкина, выработала. — И долго вы еще над беззащитной женщиной измываться думаете?
Марго хихикнула было — «нашлась тоже беззащитная», но под строгим взглядом тети Маруси осеклась.
Мне необходимо хотя бы посмотреть директора совхоза в лицо. Собственно, в лицо-то я его видела — при въезде в село высится на шесте двухметровый портрет. И под тем портретом крупными буквами обозначено, что это-то и есть сам Алексей Петрович Деревяшко собственной персоной.
Из-под косматых, сросшихся на переносье бровей хмуро смотрят на совхозное хозяйство серые холодные глаза. Один глаз немного прищурен. Как будто одно око у директора «дреманное», а другое «недреманное». Интересно только, на что товарищ Деревяшко предпочитает зажмуриваться — на хорошее или на плохое?
За все время пребывания в селе мне так и не удалось увидеть совхозное начальство в натуральную величину — здесь не заведено представлять нового поселенца. Правда, рассказывают, что поначалу комендант попытался это сделать, но сразу же получил резкий отпор.
— Да на что они мне сдались, твои тунеядцы? — рассвирепел Деревяшко. — Буду я еще голову себе забивать, как их звать. От них одно требуется — пусть план дают. А все остальное мне, как говорится, до лампочки…
Конечно, не в интересах коменданта было снижать авторитет руководителя совхоза. Но сам Деревяшко и не думал делать секрета из своего отношения к выселенным. Он не упускал случая разразиться злобной бранью в адрес «дармоедов, которых сбагрили на совхозную шею».
Обо всем этом мне было известно. И все же я решила с эдаким наивным видом явиться в его кабинет — так, мол, и так, разрешите представиться — новая поселенка Галкина.
В правлении толкалось порядочно народу. А между ними сновала курносая черноглазая делопроизводитель Анечка и, чуть не плача, уговаривала каждого:
— Да не стойте вы зря! Вы же сами знаете — приемные часы только с шести до восьми. Товарищ Деревяшко ни одной минуткой позже никого не примет. Можно подумать, вы первый раз, граждане. Лучше записывайтесь на прием в следующий вторник.
— А если у меня дело неотложное? Если оно отлагательства не терпит? Тогда как? — наступает на девушку мужчина в брезентовом плаще.
— Ну я-то что могу сделать, Федор Михайлович? — чуть не со слезами взмолилась девушка. — Да если б от меня зависело, — и она безнадежно машет рукой.
Мужчина хмурится и усаживается на место — авось повезет.
Стрелки ходиков подползают к восьми. Дверь кабинета широко распахивается, и на пороге его вырастает большая, грузная фигура. Лицо точно как на портрете — художнику удалось уловить недовольное, хмурое выражение.
К Деревяшко бросается пожилая женщина.
— Алексей Петрович, отец родной! Моя сейчас очередь. Который раз достояться не могу. Хворая я. Тяжело идти-то. Выдай ты мне, ради Христа, справку для пенсии. И всех дел-то на пять минут.