— Новенькая, что ли? — кивает на меня Гвоздева. — Тогда понятно, почему удивляется. Небось думает, что Гвоздева отлынивает? Так вот, к вашему сведению, в законном отпуске я нахожусь. Правду говорю, Николай Семенович?
Комендант подтверждает: выселенным, как и всем трудящимся, положен раз в году отпуск. Конечно, в том случае, если они работали.
— А я разве не работала? — Гвоздева открывает тумбочку и достает оттуда захватанную тетрадку. — Вот посмотрите, убедитесь.
Смотрю, убеждаюсь: «Январь — тридцать один рабочий день, заработано пятьдесят шесть рублей пятьдесят три копейки. Февраль — двадцать два рабочих дня, заработано тридцать четыре рубля девяносто семь копеек».
— Думаешь, я в феврале баклуши била? Вовсе нет! Просто отпускали доченьку навестить — она у меня в интернате…
Свободной койки в домике нет. Мы выходим на улицу.
— Гвоздева, — замечает комендант, — два года назад была выслана сюда как пьяница и лодырь. В первые же дни запила. За мной то и дело прибегали мальчишки: «Посмотрите, там ваша тунеядка пьяная под забором валяется». А теперь наша Гвоздева меньше нормы никогда не дает.
— И с чего бы это она так вдруг к работе пристрастилась? Перевоспитали, что ли, к тридцатой годовщине со дня рождения? — не без иронии опрашиваю я, стараясь вызвать коменданта на откровенный разговор.
Но Каляда и не думает сердиться. Подробно, доброжелательно и, как я подозреваю, не без «педагогической цели» принимается он рассказывать, как за два года удалось сделать из пьянчужки человека.
— Прежде всего я решил узнать, почему женщина запила, — говорит комендант. — Проще простого, конечно, вызвать в кабинет: «Выселенная Гвоздева, поясните, по какому такому поводу позволяете вы себе напиваться до самого неприличного состояния?»
Но я решил действовать по-другому. Однажды в клубе шел праздничный вечер. Все «подопечные» были налицо. Отсутствовала одна Гвоздева. Пошел к домику, где она жила, — так и есть: в окошке свет горит. Постучал. «Кого там еще черт несет?» — закричала Гвоздева. Вошел. «Меня, — говорю, — черт несет. Можно?» — «Можно, — махнула она рукой, — садитесь!» На столе полный ассортимент: лук зеленый, колбаса нарезана кружочками, стакан и початая поллитровка — видно, грамм двести уже выпито.
А к буханке хлеба фотография прислонена. Глядит на нее Гвоздева и чуть не плачет.
«Вот, — говорит, — товарищ лейтенант, какая у меня Верушка! Горькой сиротинкой теперь на свете осталась». Смотрю я на фотографию: девчушка лет восьми. Косички, школьная форма, все ребячье, а глаза по-взрослому грустные, будто слишком много плохого для своих малых лет видели.
«Садись, лейтенант, может, выпьешь со мной для компании? — И Гвоздева снова потянулась за стаканом. — Что молчишь, начальник? Осуждаешь небось? А что сердце у меня от тоски разрывается, это ты понять можешь?» И с пьяными слезами принялась Гвоздева рассказывать, какой у нее попался пьяница муж, как бил ее смертным боем и пить приучал. В пьяном виде угодил под машину. И она стала уже одна «завивать горе веревочкой». Выпьешь, оно вроде и легче. «Только вот Верушку жаль, ни за что ни про что ребенок страдает». Гвоздева опять расплакалась. «Не увидеть мне больше моей кровиночки». — «А это, между прочим, исключительно от вас самой зависеть будет», — говорю я. «Нет, — мотает головой Гвоздева, — от меня теперь ничего не зависит. Отобрали у меня девчонку, в интернат определили. А мне без Верушки жизни нет, в пору руки на себя накладывать…» — «Ну, — говорю, — сейчас у вас голова несвежая, завтра встретимся. Теперь вам лучше всего спать лечь. И уж пить больше не советую».
На следующий день Гвоздева ни свет ни заря заявилась. «Почудилось мне, что ли, с пьяных-то глаз, или ты и вправду мне Верушку повидать посулил?» — «Вправду, — подтвердил комендант. — Я так понимаю, Гвоздева. Вы страдаете алкоголизмом. И как всякому больному, вам лечиться нужно». Она отнекивается. «Да кто же меня теперь вылечит? У меня эта напасть лихая теперь в крови». Но я ее обнадежил — мол, ничего, и похуже болезни вылечивают. Только нужно, чтобы она сама захотела вылечиться, без этого никаких результатов не добиться. «Нет, — говорит, — никуда я не поеду, зряшная это все затея. Конечно, мы люди подневольные, если направят…» Ну, я, признаться, даже тогда рассердился. «Да вы что же, — говорю, — слепая, что ли? Не видите, что вам же помочь хотят…» Задумалась Гвоздева. А потом вскинулась и так это озлобленно: «Не твоя, комендант, печаль чужих детей качать», — и хлопнула дверью.
Стал я с нее с тех пор глаз не спускать, — продолжал свой рассказ комендант. — Гляжу: день не пьет — держится. Два не пьет. А надо вам сказать — руки у нее золотые. Мастер своего дела. Когда трезвая — горы свернет. Ну, а на третий день не утерпела — опять напилась. И тут я решил рискнуть. — Комендант делает паузу, закуривает. — На следующее утро вызываю к себе Гвоздеву, подаю ей оформленные документы. «Поезжай дочку проведать». Она даже не поверила. «Шутишь, комендант?» — «Нет, — говорю, — не шучу. Поезжай и скажи дочке: „Жди меня, Верушка, каждое последнее воскресенье месяца в гости…“»