Гражданин комендант сосредоточенно молчит.
— Я только в одном сомневаюсь, — с жаром продолжает Куровский, — может, мне лучше другую картину нарисовать? Вот эту — «Не ждали». Представляете, нарисовал «Не ждали», и сам нежданно-негаданно досрочно домой заявился, а? Так или иначе, за мной остановки не будет. Мне бы только холстом раздобыться, а то прямо хоть простыню используй.
— Но-но, — сердится Ливанский, — простыня — имущество казенное.
— Знаю, что казенное, — огрызается Куровский, — так ведь и я не для себя, кажется, стараюсь.
Наутро, когда общежитие опустело, в коридоре я снова увидела знакомую долговязую фигуру «художника», как здесь прозвали Куровского. Весь заляпанный белилами, Куровский проворно водил кистью по потолку и время от времени покрикивал на своего напарника, нехотя колупавшего штукатурку.
— А ты пошевеливайся, любезный. Если так дальше бездельничать будешь, я, ей-богу, не посмотрю, что ты мой бывший начальник…
«Любезный» чертыхается, однако принимается яростно отдирать порченые куски.
Лейтенант между тем разъясняет мне, что теперь в подчинении Куровского находится его бывший прораб, у которого тот когда-то работал маляром. Оба вместе они и попали сюда за пьянство, прогулы и халтуру на стороне.
— Ты, похоже, забыл, Петрович, — снова раздается глуховатый голос Куровского, — что нам за неделю все общежитие покрасить надо? А я еще задумал трафарет навести. Так что придется работать. Ясно?
Петрович со злостью бросает кусок штукатурки на пол.
…Я далеко не уверена, что, даже если Куровский скопирует «Помпею», из него получится второй Брюллов. И, конечно, не за картину как таковую ему могут «скостить срок». Важно другое: вкус к труду он наверняка почувствовал.
Мы сидим у Ливанского. Комендант подробно знакомит капитана с происшествиями за последние два месяца. Вдруг из-за стены доносится бренчанье гитары и чей-то простуженный голос с хрипотцой тянет:
Бойченко оживляется:
— Вроде бы знакомый тенор.
— Совсем запамятовал вам доложить, товарищ капитан, — спохватывается комендант. — Никак не приберем к рукам того фарцовщика, что у иностранцев чулки-носки скупал. Помните? Жора с гитарой, который месяца два назад прибыл в Отрадное?
Еще бы не помнить! Капитан отлично запомнил этого парня.
Дойнас прибыл в совхоз с гитарой под мышкой и в таких узехоньких брючках, что вылезти из них можно было только с посторонней помощью. На цветастой рубашке взапуски резвились попугаи. Однако предметом наибольшего удивления видавших виды поселенцев стали нацепленные на его не блещущую чистотой шею медные побрякушки.
— Это еще что за штукенции?
— Боже ж мой, какая серость, какое бескультурье! — Жора презрительно сплюнул. — Это же а-му-лет!
— Омлет?! И чего ради ты его на шею-то приспособил, этот омлет? Вера, что ли, такая нынче в моду вошла? — насмешливо переспросил бывший служитель религиозного культа, некто Хоменко.
— Поверьте моему честному слову, папаша, ваше развитие находится на уровне мхов и папоротников. — Жора опять сплюнул. — И да будет вам известно, что, во-первых, не омлет, а а-му-лет. И поверьте, ничего общего с яичницей-глазуньей он не имеет. А во-вторых, папаша, такой амулетик действует почище любого вашего крестика. Вот этот, например, спасает от дурного глаза. А другой бережет от огня. Между прочим, заморская штучка. У нас — увы! — не освоена…
— А омлетиком, чтоб от работы спасал, видать, еще не обзавелся! — иронически протянул Хоменко.
Вопрос потонул во взрыве смеха.
— Ша! — Жора скривил губы. — Дыни, между прочим, созревают, лежа на боку. Неужели вы полагаете, что Жора будет работать?
— Голод не тетка, — заметил один из бывалых поселенцев, — выгонит и на холод.
Вместо ответа Жора схватил гитару и, подмигивая наглым карим глазом, затянул во все горло:
— А ну-ка, братва, — прервал его ответственный по комнате, — давайте ложиться, тушите свет. Завтра рано вставать.
— Боже ж мой, в десять часов вечера они уже бай-бай! Жора привык в это время только начинать свой день. В это время Жору можно уложить в постель только по приговору народного суда. — И он принялся нехотя стягивать модные, давно не чищенные ботинки. Покряхтев, отлепил клетчатые носки и, вскинув на спинку кровати грязные ноги, облегченно вздохнул.