На этом записи обрывались.
Я захлопываю тетрадь. Вот теперь ясно, что представляет собой пресловутый Жора. Разве не свой собственный портрет, сам того не ведая, набросал он на одной из страниц этой тетрадки? Эдакий получеловек-полуобезьяна в заграничной одежонке с чужого плеча. Пьет до звериного образа и изрыгает непристойности.
Труд очеловечил обезьяну. И сейчас единственный способ сделать такого Жору человеком — это научить его трудиться.
…Неделю спустя комендант ходит по общежитию — зачитывает приговор по делу Дойнаса. Растолковывает — вот ввиду того, что Дойнис не выполнял своих трудовых обязанностей на поселении, да к тому же еще совершил побег, к нему применены более крутые меры — он будет в продолжение трех лет находиться в лагере строгого режима.
Надо сказать, что Жоре никто не посочувствовал. Даже мягкосердечный служитель религиозного культа санкционировал приговор библейским изречением: «Наказуемы мы за грехи свои».
Комендант как бы между прочим показывает мне подшитый в папку документ. Я равнодушно пробегаю глазами первую строчку. Однако дальше начинаю читать уже с явным интересом.
«Все мы, рабочие совхоза „Степное“, ранее выселенные по указу, обязуемся добросовестно выполнять порученную работу.
Строгой критике будем подвергать каждого, кто не признает честного труда.
Крепить авторитет среди рабочих совхоза своей дисциплиной и сознательным отношением к труду. Не иметь ни единого дисциплинарного проступка или прогула.
Взяв на себя вышеуказанные обязательства, вызываем на соревнование всех поселенцев области!»
Вот это да! Комендант Ливанский краешком глаза наблюдает за мной, но помалкивает. Однако по всему видно — доволен, очень доволен. А ведь он сам признавался мне, что чуть было не смалодушничал: как увидел поначалу, что тунеядцы по койкам валяются, решил просить о переводе: «Разве с такими справишься?»
А теперь я сама убедилась — поселенцы лежат на койках только тогда, когда всем людям положено спать, чтобы поутру встать отдохнувшими и начать новый трудовой день.
— Но как удалось всего этого добиться? — Я задаю этот вопрос уже не только коменданту, но и директору Большаку и парторгу Ярову, когда мы поздним вечером сидим в директорском кабинете.
У директора на двери не висит табличка с расписанием приемных дней и часов. Сюда заходят запросто. До и после работы. Все знают — Большака застанешь и за полночь. Дверь маленького кабинета всегда распахнута настежь. Здесь с трудом вмещаются стол и несколько стульев, но просто удивительно, сколько сюда народу набивается. Набивается потому, что нужд и забот — хоть отбавляй. А тут еще прислали тунеядцев.
— Конечно, народ трудный, — признается Большак. — Вот, к примеру, тот же Жирков. Никак его к рукам не приберем. И ничего удивительного — ведь мы сталкиваемся с многолетней привычкой к безделью, страшной привычкой. Сколько лет этот Жирков первым бездельником слыл! Само собой, что так сразу его не перелицуешь. Тут срок понадобится и усилия немалые. Со временем, будем надеяться, мы из него человека сделаем. Как сделаем? А вот как, — директор принимается пространно объяснять, что прибывших не сажают в стеклянную колбу. Поселенцам дают одинаковую с вольнонаемными работу. Поселяют жить бок о бок с совхозными рабочими. Именно таким образом поселенцы волей-неволей оказываются втянутыми в общий темп совхозной жизни. Стоит кому-нибудь не выйти на работу, уж его так застыдят — только держись. Ну, а к особо упорным бездельникам применяются и другие меры: общественное воздействие — собрание, а иногда и суд. Впрочем, это мера самая крайняя.
— Но позвольте, — возражаю я, — ведь и раньше все эти лодыри тоже жили не на пустом месте!
— Да, конечно, — соглашается директор. — Но в городе труднее уследить за каждым. А здесь, в селе, весь человек как стеклышко просматривается. Да, кстати, — замечает директор, — надо поговорить с Чубрицкой, что-то там у них опять не ладится.
Парторг Яров удивленно вскидывает брови — Чубрицкая одна из лучших доярок, надои у нее отличные, он сам только вчера был на ферме. Но парторг — новичок в совхозе, он еще не знает многого.
— Схожу к ней вечерком домой, — говорит комендант.
Он с полуслова понял — не о надоях беспокоится директор. С тех пор как вышла их Ольга замуж за этого поселенца Чубрицкого, сама не своя стала женщина. Да оно и понятно — живет как на вулкане. Пока Чубрицкий не пьет — все идет как нельзя лучше. И работник он толковый и хозяин рачительный. Но стоит выпить — и пиши пропало: забуянит, в драку полезет, рубашку последнюю спустит.