Приехала она от дочки веселая, трезвая. За работу взялась — смотреть любо-дорого. А на пятый день опять не стерпела, напилась-таки. Я очень, сказать по правде, огорчился. Но только на следующий день чуть свет Мария ко мне домой прибегает. «Николай Семенович! — просит, а на самой лица нет. — Отправьте меня, бога ради, лечиться. Самой-то мне не справиться». Ну, мы на следующий же день и отправили ее.
Вот ведь какая у нас история с той Гвоздевой произошла. Не простая история. Да, тут за каждого человека бороться приходится… — говорит парижский комендант.
Послушать его — рассуждает, как заправский педагог. Но я-то знаю, что у младшего лейтенанта милиции нет специального педагогического образования. Работал каменщиком, без отрыва от производства окончил строительный техникум, стал прорабом. Под его началом оказались те самые люди, с которыми он, Николай, сложил не одну стену. И не только каменщики, но и штукатуры, плотники, разнорабочие — словом, целая армия людей. И ответственность он стал нести уже не только за стены.
Однажды молодого прораба вызвали в райком комсомола. «А как ты, дружище, посмотришь на одно трудное задание? Парень ты молодой, энергичный». Тот без обиняков согласился: «Раз трудное — давайте».
Думал, на дальнюю стройку направят, а ему выдали милицейскую форму и послали в далекое, глухое село. Распрощался паренек со строительством, а заодно и с благоустроенной городской квартирой — только въехали, даже и пожить толком не пришлось. Так всей семьей — с женой Галей и пятилетним сынишкой — и приехал он в Новый Париж комендантом.
…День клонится к закату. Поиски квартиры комендант оставляет на вечер, а пока советует мне запастись постельными принадлежностями.
Проходит добрых три часа, прежде чем мне с трудом удается разыскать завхоза.
— Найдем все в наилучшем виде, — приговаривает завхоз и сует мне такую затасканную простыню, как будто ее долго жевала одна из совхозных коров. Но я принимаю без оговорок.
Безропотно расписываюсь и за жеваную простыню и за такое же жеваное одеяло. Но полотенце, заношенное, как портянка, переполняет чашу моего терпения.
— Да разве таким можно вытираться?!
— Ну, таким бездельницам, как ты, и это слишком хорошо, — насмешливо произносит сзади женский голос. — Постирай, милочка, потрудись, погни спинку.
Оборачиваюсь — и вздрагиваю: пока я занималась своими делами, в склад набилась уйма народу.
— Ай да бухгалтерова жинка! — пьяно гогочет завхоз. — Вот так отчебучила!
— Бессовестная ты баба, и больше ничего! — вмешивается в разговор еще одна из стоящих позади женщин. — Тунеядками обзывает, а сама сидит за мужниной спиной и баклуши бьет…
— Пошли, новенькая, я за тобой, — сквозь толпу протискивается коренастая женщина. — Тимонюк моя фамилия. А ты зови просто тетей Марусей, меня все так называют. Ты теперь у меня в звене. Так что не бойся — в обиду не дам. Только один уговор: на работу нажимать. Поняла?
С пылающими щеками пробираюсь сквозь толпу следом за тетей Марусей, которая снова приводит меня в столовую, на этот раз «вечерять».
В столовой полным-полно. Здесь на равных правах едят все, кто работает в поле, независимо от того, является ли он совхозным рабочим или высланным для трудового перевоспитания.
— А ты, новенькая, не горюй, — утешает меня сосед по столу, веселый тракторист Сашко, видя, что кусок не лезет мне в горло. — Правда, поначалу привыкнуть к месту вроде бы трудно.
Я слушаю тракториста невнимательно. Устала. А где-то еще придется ночевать?
На выручку снова приходит тетя Маруся.
— К нам пойдем, — говорит она решительно. — У нас сегодня Маргаритина койка пустует. Сама Маргаритка отпросилась к врачу, наверняка загуляет в Старом Париже.
В маленькой комнатке три кровати: одна — тети Маруси, другая — бабы Кили, как здесь называют еще не старую, но степенную сорокалетнюю Акулину, третья — Марго.
«Марго? Это еще кто? — силюсь припомнить я. — Ага, вспомнила. „Королева Марго с Приморского бульвара“ — это же кличка Людмилы Ткаченко…»