И долго-долго еще сидят в кабинете трое — директор, парторг и комендант — в глубоком раздумье над судьбой человека, вверенной в их руки.
Когда мы, наконец, выходим на улицу, стоит уже ночь. Темно — ни зги не видно. Хлещет не по-летнему холодный дождик. Отрадненский тротуар, который в отличие от московского не асфальтирован, успел превратиться в скользкое месиво. Кляня себя за фасонистые туфельки и куцый плащик, которые немедленно намокают, я припускаюсь бежать так, будто собираюсь установить новый рекорд бега по пересеченной местности. А директор шагает себе в своем видавшем виды неуклюжем дождевике и здоровенных кирзовых сапогах.
«Дома», завернувшись в одеяло, я еще долго не могу уснуть и все думаю о Большаке. Я знаю, что Лев Давыдович Большак — один из тех тысяч коммунистов, которые по зову партии двадцать лет назад отправились на самые трудные участки. Ему поручено было организовать совхоз буквально на голом место. Ну, казалось бы, организовал, и все в порядке. Можно уезжать назад, в город. Ведь задание выполнено. Но Большак остался. И вот уже третий десяток лет живет нуждами и заботами своего детища. Впрочем, на вопрос, почему он так поступает, этот человек, в возрасте которого многие уходят на пенсию, я, пожалуй, могу ответить. Не одного такого Большака повстречала я во время своих частых поездок по Союзу. Многие посланцы партии, что бы они ни делали — строили ли города, прокладывали ли дороги, разрабатывали ли месторождения полезных ископаемых, считают себя в бессрочной командировке. И эта командировка действительна, пока бьется сердце.
Проснувшись ни свет ни заря — на новом месте обычно плохо спится, я тотчас бросаюсь к окошку посмотреть, что за погода. Вот невезенье — дождь продолжает лить как из ведра. Сквозь его серую пелену я вижу человека в брезентовом плаще и кирзовых сапогах, шагающего размеренным шагом по направлению к конторе. Я не могу разглядеть его лица. А в этой спецовке, какие носят все совхозные, ни за что бы не отличить директора от рабочего. Но есть одно обстоятельство, по которому я безошибочно узнала директора, — дело в том, что он выходит на работу задолго до того, как люди идут получать наряд.
По совхозу разнеслась новость — Тенькин пропил рубашку и майку. Вернулся из соседнего села в одних штанах и сильно навеселе.
— Так вот ты каков! — не может сдержать горечи комендант. — Мы-то целую неделю надеялись: одумаешься, за ум возьмешься. А ты мало того, что бока отлеживал, еще и в пьянку пустился. Хорош!
Тенькин невнятно бормочет:
— А я что? Я — ничего. Так, с горя дернул по маленькой.
— С горя? — не выдержал, вступил в разговор Дариоглу. — Да какое у тебя горе? Откуда оно взялось?
— А насчет «маленькой» это ты брось, парень, — сердито пробубнил бывший «специалист по рюмочке» Севастьянкин. — Я тебе уже сколько раз доказывал, до чего может довести человека эта «маленькая».
— Судить тебя будем, Тенькин! — Комендант решительно встает, показывая тем самым, что разговор окончен.
Тенькин меняется в лице.
— И что же со мной сделают? — упавшим голосом спрашивает он.
— Что товарищи решат, то и сделают. А кроме всего прочего, еще и домой сообщим, каков ты есть.
— Товарищ комендант, — Тенькин шмыгает носом, — очень прошу вас, не пишите домой. Бабушка у меня совсем хворая, да и мамаша чуть дышит.
— Видать, ты ночей не спишь, о них думаючи. И когда последнюю рубашку спускал, тоже о матери думал? Нет, теперь я один ничего предпринимать не буду. Как все решат, так с тобой и поступим…
Когда в кабинете директора снова заходит разговор о Тенькине, Большак мрачнеет.
— Молоко еще на губах не обсохло, а туда же, в завзятые алкоголики метит! Надо сразу же взять его в оборот. Если пьянство войдет в привычку, пропадет парень. Знали бы вы, — обращается ко мне Лев Давыдович, — сколько горя хлебнули мы с алкоголиками! Одним из первых привезли к нам года два назад Севастьянкина. И так это, полушутя, полусерьезно советуют: «Относитесь к нему чутко, он запои переносит на ногах». Посмотрел я на этого Севастьянкина — пьянчуга горький, так на лице и написано. Поинтересовался, что за личность. И между прочим, узнал заключительный эпизод из вольной жизни поклонника Бахуса.
Оказывается, после суда, вынесшего решение о выселении Севастьянкина Е. А. «как лица, ведущего паразитический образ жизни и систематически пьянствующего», тот обратился с настоятельной просьбой об отсрочке исполнения решения «ввиду необходимости похоронить безвременно усопшего друга юности, не имеющего никого родных или близких по духу», кроме него, Севастьянкина. Причину сочли уважительной, и осужденный был отпущен на сорок восемь часов.