Кое-как одевшись, выскакиваю в коридор. Ни души. Выбегаю на крыльцо. Вблизи нет ни одного человека, но спрашивать, собственно, уже нет необходимости: где-то неподалеку, километра за два, видно яркое зарево. Как будто из гигантской керосиновой лампы взметнулись вверх, в черное небо, языки пламени, высвечивая его, как стеклянный купол.
— Свиноферма горит! — кричит мне на ходу какой-то мужчина с ведром, и я опрометью бросаюсь туда, куда уже со всех сторон бегут и бегут люди…
Когда мы прибегаем к месту происшествия, пламя уже полыхает вовсю. Задняя часть свинарника, выстроенного в виде длинного сапога, уже вся объята огнем. Горячий и буйный, он как будто только и ждал своего часа, чтобы вырваться на простор и вволю побеситься и понеистовствовать. Однако большая часть свинарника уцелела от горячего напора, хотя крыша уже занялась…
Люди с перемазанными копотью лицами оттаскивали занявшиеся доски, лили воду из шланга на начинающую тлеть крышу. Возле колодца стоял Севастьянкин, Он проворно вытягивал ведро и выплескивал воду в другое, порожнее. А потом опять принимался тянуть за веревку. Между тем наполненное ведро уже подхватывал Куровский и, в свою очередь, из рук в руки передавал его своему бывшему прорабу. А к ведру уже тянулся Дариоглу и, схватив его за мокрую скользкую ручку, без промедления совал вконец растерянному Тенькину. А последним по цепи был парторг. Он бросился с ведром к самому пламени…
Из свинарника доносились испуганное хрюканье и пронзительный визг. Вдруг в дверях свинарника показался человек. В тлеющей одежде, с лицом, на котором видны были только белки глаз, он бросил на чьи-то с готовностью протянутые руки двух по-детски визжащих поросят, жадно глотнул воздух пересохшим ртом и снова скрылся в дверном проеме.
— Да что же это ты над собой делаешь, Леня! Хоть бы о детях-то подумал, шальная голова твоя! — истошно запричитала вслед женщина. Растрепанная, простоволосая, обезумевшая от страха, она все продолжала кричать в черный пустой проем.
А «Леня» — Леонид Груша уже снова тащил из огня совхозное добро. На этот раз это был здоровенный кабанчик. Животное визжало, всячески пытаясь вырваться из рук своего спасителя.
— Да беги ты, глупый, — шлепнул кабанчика Груша, стараясь отогнать его подальше.
— Не смейте больше рисковать, Груша! — сквозь толпу протискивался к Груше Большак. — Слышите? Я вам запрещаю? Слышите?
Слышит ли Груша? Конечно, он слышит. Слышит и то, что кричит ему жена. И то, что приказывает директор. Но, как знать, может быть, именно в эту минуту Груша впервые услышал голос своей совести? Голос, который потребовал, чтобы именно он не отдал на погибель народное добро. Груша, схватив ведро, опрокидывает его на себя и в мокрой дымящейся куртке опрометью бросается в огонь.
Двадцать три штуки свинячьего поголовья удалось спасти Леониду Груше, тому самому Леониду Груше, которого когда-то выслали из колхоза «Заря» за лодырничанье.
Я не ездила в колхоз «Заря». Не знаю, каким образом там «упустили» своего односельчанина. И хотя с Грушей дело, безусловно, пошло на лад, я вовсе не собираюсь делать обобщение, что имеет смысл высылать в целях перевоспитания из одного совхоза в другой. Может быть, и такая мера — это расписка в собственной беспомощности, в желании переложить тяжесть собственных дел на чужие плечи? Секрет же того, что произошло с Грушей, прост — нашлись наконец-то люди, которых по-настоящему обеспокоила его судьба, которые помогли ему стать человеком.
И теперь этот самый Леонид Груша уже два с лишним года выращивает поросят, заботится о сохранности опороса, о привесе свиноматок.
Как ни старались люди, отстоять свиноферму не удалось — она сгорела дотла. Погибло много животных. И теперь, когда уже тлели головешки, гнев обрушился на голову виновника. Им был Жирков. С бледной, как-то сразу осунувшейся физиономией, он выл по-бабьи, в голос. Хмель разом слетел с него.
— Вот до чего докатился, дармоед проклятый, — презрительно, как плевок, бросил ему в лицо Дариоглу.
— Нашли кому доверять! — гудел народ. — Это же первый трутень! Судить его надо! По всей строгости судить!
Теперь уже все знали, что послужило причиной пожара. Пришел Жирков на работу «в ночную». Затопил печку, а сам, вместо того чтобы чистить свинарник и варить поросятам еду, завалился спать, так как по своему обыкновению был сильно выпивши. Тем временем из печки выпала головешка. От головешки мигом занялась подстилка из соломы. Но даже когда Жирков спохватился, что начался пожар, даже тогда он мог спасти, если не свиноферму, то по крайней мере все поголовье. Ведь печка находилась в задней части помещения, а дверь — в передней. Однако вместо того чтобы позаботиться о совхозном имуществе, Жирков, к тому же еще с пьяных глаз плохо соображавший, только выскочил наружу и продолжал стоять столбом возле все разгорающегося пожара.