— Эх, выслать бы тебя, где раки зимуют, — тетя Маруся с сердцем выдергивает разросшийся куст бурьяна.
— Верба товста, та в середини пуста, — поддакивает баба Киля.
Любка демонстративно продолжает петь:
Любовь Воробьева попала сюда недавно — полгода назад. Перед отъездом из города я побывала в том доме, где она жила. Рано утром старенькая акушерка Парфентьева из квартиры номер восемь уходила, как обычно, в родильный дом, потом отправлялась на завод хрупкая Лизочка Светлова из квартиры номер три, работавшая стеклодувом, спешил на лекции в институт Игорь Павлов из пятой квартиры. И только Воробьева никуда не торопилась. За многие годы она так и не удосужилась сделать ничего полезного.
Сколько раз предупреждали эту не знающую ни заботы, ни труда особу! Сколько раз она бездумно чирикала: «Я, Воробьева, обязуюсь…» Но всякий раз ей удавалось под каким-нибудь предлогом увильнуть от своих трудовых обязанностей.
…Полдень. Солнце уже изрядно припекает, когда я, наконец, добираюсь до конца своего первого рядка. Только первого! А уже обед.
Столовая приехала в поле.
К огромному дымящемуся котлу подходят в порядке очереди — по принципу: «Кто лучше работает, тот лучше ест».
Первой очереди удостаивается звеньевая. Большущим черпаком она вылавливает солидный кусок мяса и капусту.
Баба Киля тоже черпает со дна погуще.
Затем каждый достает себе то, что ему больше по вкусу, — в этом поистине волшебном котелке есть чохом все: и мясо, и овощи, и крупа.
Однако когда очередь доходит до меня, на мою долю достается только жижица с желтыми разводами жира.
Баба Киля вынимает из узелка пучок зеленого лука и солидный ломоть брынзы.
— Куштуй, Галочка, будь ласка.
Я «куштую» все подряд: и суп, и лук, и брынзу. Воробьева тоже не отстает — требует вторую порцию.
— Исть за вола, а робить за комара, — замечает баба Киля.
— В работе «ох», а ест за трех! — подхватывает Гвоздева.
Но Воробьева продолжает невозмутимо уписывать за обе щеки.
После обеда полагается отдых. Блаженно растягиваюсь на земле. И как же она изумительно пахнет, эта земля!
— Да ты не кручинься, Галочка, смотри веселей, — ободряет меня баба Киля, которая по-своему комментирует выражение моего лица.
Эх, знала бы она, что я тревожусь совсем о другом — не знаю, куда мне запрятать свои записи. Не носить же их все время за пазухой! А капитана Голько, которому я могла бы их передать на хранение, все нет и нет.
Однако пора и за работу. После еды работать на поле еще тяжелее. Тем не менее приступаю к новому ряду.
— А ты лучше по старому рядку пройдись, — мягко советует мне звеньевая.
— По старому? — недоумеваю я. — Но ведь я его уже до самого конца прошла.
— А ты еще разок, — настаивает звеньевая. — У тебя, я глядела, и росточков много лишних пооставлено и сорняк встречается.
Что ж, приказ есть приказ. Переделать так переделать.
Да только где ее теперь найдешь, эту разнесчастную полоску?
— Твою-то полоску я разом отыщу, — с готовностью вызывается мне помочь звеньевая.
Есть отчего покраснеть до корней волос — выходит, моя работа настолько плоха, что даже бросается в глаза. Принимаюсь работать с остервенением, словно школьница, которую заставили из-за клякс заново переписать все задание.
— Ей-богу, даже смешно, — снова подает голос Воробьева, — да по мне, пропади всё пропадом!
Я молча продолжаю полоть.
К концу рабочего дня еле волочу ноги. Однако предстоит еще пройти пешком километра четыре — машина почему-то не пришла. Да, что ни говори, а любители легкой жизни здесь поймут, как зарабатывается хлеб. Но вот только научат ли их зарабатывать этот хлеб?
…По очереди над большой лоханью окатываемся холодной водой. Сразу становится легче.
— Как на ваш взгляд, — спрашивает меня Марго, — какой из мальчиков лучше? Этот, беленький, или тот, черненький с усиками? — Она тычет пальцем в развешенные на стенке фотографии. — Представьте, этот мне больше не нравится. Впрочем, и тот, белобрысый, мне тоже быстро надоел. Вон тот, с татуировкой, красивый малый, а тоже больше не волнует. Только в книгах врут, что есть любовь. Где же она, эта любовь? Покажите мне ее. За свои двадцать три года я ее и в глаза не видела…
— А что ты вообще в жизни любишь? — допытываюсь я. — Ну, предположим, стихи, музыку?