— Ага! — Марго оживляется. — Угадали. В самую, можно сказать, точку попали. Стихи я уважаю. И музыку тоже. Особенно мне нравится «Марина». Знаете такую песенку? — И она принимается напевать, отбивая такт босоножкой.
Мне становится жаль эту девчонку. Эх, Людмила, Людмила, ты себе на иностранный манер не только имя выдумала. Ты и жизнь себе попыталась выдумать шиворот-навыворот. И какая же она оказалась неинтересная, твоя выдуманная жизнь, без работы, без стихов, без настоящих чувств, без свойственных юности идеалов, без мечты и романтики!..
Уже смеркается, а у меня все еще нет места для ночлега. Выжидающе посматриваю на дверь: не войдет ли капитан Голько? Но нет, видимо, капитан еще не вернулся.
— Да вы оставайтесь на моей коечке, — гостеприимно приглашает меня Марго. — А я опять пойду к Светланке.
— Как же так? — для приличия возражаю я, а сама только и мечтаю, как бы поскорее улечься на эту железную койку с продавленным матрацем.
— И очень даже просто, — безапелляционно заявляет тетя Маруся.
Подчиняясь нашей звеньевой, мы все садимся за стол и отдаем честь и тети-Марусиному салу, и брынзе бабы Кили, и шоколадным конфетам Марго, и копченой колбасе, прихваченной мной в дорогу.
День четвертый ЧЕТВЕРГ
Сегодня я уже чисто выполола свои две полоски. Правда, это всего полнормы, но звеньевая меня похвалила — для начала, мол, и это хорошо. Воробьева за целый день умудрилась «доконать», по ее выражению, лишь одну полоску.
От гнева баба Киля даже покраснела.
— Через одну погану вивцю вся отара пропадае.
— За тебя, безрукую, прямо хоть сама допалывай, — чуть не плачет звеньевая. — Ну, как я бригадиру доложу? Директор и без того нас не шибко любит. Тунеядками, скажет, были, тунеядками и остались.
— А у меня, может, жар, — откусывая увесистый кусок сала с хлебом, беззастенчиво врет Воробьева.
— В гарячци лежить, а без памяти исть, — отплевывается баба Киля. Лицо у нее от солнца стало красным, словно созревший помидор.
Вечером, когда мы пьем чай и я опять думаю о ночлеге, в комнату входит комендант.
— Вот что, Галкина, — распоряжается он, — идите пока ночевать на место Лычкиной.
— Но ведь Лычкина через несколько дней вернется. Куда же я тогда денусь?
— Места у нас хватает. Только с кроватями загвоздка, — ободряет меня комендант.
Делать нечего, приходится идти. Нехотя собираю вещички. Впрочем, комната, где живет Лычкина, недалеко, в том же домике.
Здесь стоят всего две кровати. Одна, застеленная, временно поступает в мое пользование. На другой сидит молодуха в халате и изо всех сил трясет зашедшегося от крика малыша.
— Да разве ж так можно? — Я беру у молодухи ребенка, разворачиваю. — Так и есть — мокрехонек.
Перепеленываю крохотное худенькое существо в чистую, сухую тряпочку, и оно, успокоившись, сразу затихает. Разбираю свои вещи, перестилаю постель, ложусь и сквозь полузакрытые веки наблюдаю за своей новой соседкой.
Эх, Светлана Цымбалова! Если бы ты только могла предположить, как много я о тебе знаю! Я ведь побывала в том самом родильном доме, где в 1956 году ты родила своего первенца Сережу. Тебя там хорошо запомнили — ты была единственной матерью, которая не хотела кормить своего новорожденного. Ты всегда втихомолку норовила отнять у него грудь, надеясь, что малыш умрет от истощения и тем самым освободит тебя от ненавистных уз материнства.
Ездила я и в детскую инфекционную больницу, куда ты попала уже несколько позже со своими двойняшками Юрой и Андрюшей. И там у всех в памяти беспрецедентный случай — внезапно вошедшая медсестра обратила внимание, как странно лежат подушки. Каково же было всеобщее возмущение, когда оказалось, что подушки ты уложила на головы своих малюток. Здесь ты была единственной из матерей, которая не только не дрожала за жизнь своих детей, но мечтала об их смерти. Врачи потребовали лишить тебя материнских прав, обратились в прокуратуру. Состоялся суд — и тебе предложили сдать ребят в Дом малютки.
Разыскала я и Дом малютки, где растет твой сын Андрей, «старший» из двойняшек. «Младшего», Юру, усыновили. Заведующая Нина Васильевна Пронина с законным возмущением рассказывала мне, что ты никогда не приходила навестить своих детей, ни разу не справилась, хотя бы письменно или по телефону, об их здоровье. Когда же нашлись хорошие бездетные люди, мечтавшие усыновить ребенка, они потратили бездну времени, прежде чем им удалось разыскать «нежную мамашу». А когда, наконец, они тебя нашли и не без робости поведали о своем желании, опасаясь могущего последовать отказа, ты шутя, с облегчением, с невиданной легкостью написала свое отречение: «Я, Светлана Цымбалова, мать Юрия Цымбалова, отказываюсь от прав матери на своего ребенка…» Чтобы не разлучать двойняшек, супруги хотели усыновить и Андрея. Но ты цинично заявила им: «И к чему вам второй мальчишка? Лучше приезжайте на будущий год — я вам к тому времени нарожу девчонку».