Тут были, рассыпанные по золоту и наполовину засыпанные им, ожерелья и фибулы из молочно-белого нефрита, тёмно-синих сапфиров и жарких рубинов, подобных змеиным глазам; там и тут короны и венцы из кованого золота, усыпанные опалами и бирюзой; груды и связки нитей с карбункулами и бледными аметистами; кольца и амулеты, пояса, кушаки, браслеты и загадочные талисманы, сработанные из золота и чеканного серебра.
К стенам прислонялись древние доспехи, инкрустированные серебром и усеянные жемчугом редкостных сортов; медные идолы с рубиновыми глазами и множеством рук; толстопузые божки из золота и бронзы; изящные статуэтки из матового нефрита, зелёного и туманного, словно бездны глубочайшего моря. В дальнем конце сокровищницы стоял отделанный самоцветами слоновий паланкин из кованого и чеканного золота, усыпанный изумрудами и звёздчатыми сапфирами; обтянутые шёлком, покоящиеся на шестах и подпорках из резной бирюзы паланкины и носилки, в которых некогда ездили смуглые королевы; мешки и сундуки из тикового дерева, полные неогранённых алмазов, подобных осколкам живого пламени.
Сверкающими курганами высились груды бронзовых щитов, лакированных и обтянутых истлевшей кожей; медные и золотые шлемы, увенчанные полинявшими багряными плюмажами; были там золотые алтарные кубки и жертвенные чаши из кованой бронзы, украшенные алыми драгоценными камнями: были штабеля копий, изготовленных из великолепной резной слоновой кости, с зазубренными медными жалами… и повсюду рассыпаны скопившиеся во впадинах и высыпавшиеся из мешков и сундуков самоцветы… множество самоцветов… рубины, тлеющие закатным огнём, неогранённые алмазы и молочно-белый жемчуг, изумруды, большие и округлые, словно крысиный череп и зелёные, как море в лунном свете, гранаты и хрусталь, подобный грудам звёздных осколков, сапфиры и аметисты, фиолетовые и холодные, опалы, хризопразы, цепочки и ожерелья из топазов и безымянных самоцветов, подобных застывшему жёлтому пламени, озёра искрящихся карбункулов и бирюзы…
Зиркис долго стоял, просто упиваясь сиянием окружающих богатств, услаждая свою алчную душонку видом сокровищ, что могли выкупить из плена тысячу королей. Затем, со сдавленным всхлипом экстаза, он бросился в них целиком, катался и скакал среди груд монет… ссыпал их себе в одежды, пока его отрепья не раздулись от денег, упивался их ощущением на своём костлявом теле… сыпал монеты горстями на голову, зарывался в них лицом… складывал их в груды, подобные сверкающим сказочным замкам…
Вор сорвал своё изодранное тряпьё и укутал свои тощие телеса драгоценнейшими шелками и роскошной парчой давно опочивших императоров. Он покрывал голову венцами, унизывал пальцы перстнями, увешивался рубиновыми ожерельями, до тех пор, пока его сгорбившаяся фигура уже не смогла стоять на ногах, тогда он рухнул на груду сокровищ и лежал там, задыхаясь…
Когда он вновь пришёл в себя… и подумал о том, чтобы найти выход и добраться до верхних уровней, прежде чем ночь покроет мёртвый город, то стал осматриваться в поисках лестницы, но скоро убедился, к своему удивлению и недоумению, что их просто нет. Сокровищница была сплошной — ни дверей, ни лестниц. И даже тогда он не испугался, лишь ощутил слабое раздражение. Только потратив впустую целый час, складывая в кучу мешки и сундуки так, чтобы удалось добраться до лазейки высоко над головой, вор начал опасаться всё больше и больше. Как бы осторожно он не взбирался наверх, они всегда рассыпались, прежде чем он одолевал и половину пути до потолка.
И, когда тусклый утренний свет просочился в сокровищницу, он осветил жалкую скорченную фигурку перепуганного вора, всё ещё томящегося в набитой драгоценностями западне, теперь костерящего и поносящего самих богов, коих он так смиренно благодарил несколькими часами ранее. Пока медленно тянулось время, соответственно возрастал и ужас вора, уже усиливаемый муками голода и жажды, терзающих его чрево. За те два дня, что пересекал пустыню, он не съел ни крошки и теперь мог бы поменять по крайней мере половину своих сокровищ на бочонок вина и мясной пирог.
И, пока один за другим проходили часы, этот жалкий взломщик, нелепо нарядившийся в роскошь древних королей, всё больше страдал от голода, всё больше отчаивался и всё больше ужасался, пока, на закате второго дня, он с радостью обменял бы всю свою добычу, кроме, быть может, бочонка с рубинами, на один-единственный каравай хлеба и кусок сыра. А ещё позже, эта хнычущая тварь в бесценных одеяниях, еле ползающая перед бронзовыми божками с рубиновыми глазами, продала бы даже душу за одну чашку грязной воды…