— Михаил Михайлович, мы с вами лично не встречались, — сказала мать К., когда Г. (очень вежливо) пригласил ее сесть, — я только однажды видела вас…
Г. смотрел на нее вопросительно, чуть приподняв темные брови. Кого-то он напоминал мне… но кого же… столь великое множество людей уже прошло передо мной… ах, вспомнил: Маршала! Так же красив, и строен, и той же как будто «породы», и вдобавок крылат — и я испугался уже за него, ведь крылья эти, и красота, и гордость, и «порода» у людей — у той, другой человеческой породы, представителей которой куда как больше встречалось мне, — отчего-то не в чести…
— …Я видела вас, когда… когда вы после вашего триумфального перелета ехали в машине… Вы были с супругой… А мы стояли на тротуаре и бросали вам цветы…
— Спасибо, — отвечал Г., продолжая вопросительно глядеть.
— Михаил Михайлович, я мать… мама Сергея Королева… Вы знаете, что мой сын арестован?
— Знаю, — очень сухо, но учтиво ответил Г.
— Вы не подумайте, я… Я только хочу спросить вас… Вы же знали Сережу… Вы верите, что он осужден правильно? Что он… преступник?
Почему-то на этот вопрос Г. отвечать не стал. Но он сам задал вопрос:
— Чем конкретно я могу быть вам полезен?
— Мне нужно попасть к Председателю Верховного суда, — сказала мать К.
Боже, боже, она рассчитывала получить спасение и помощь от судьи У.! Несчастная, она не знала, да и откуда было ей знать, ведь никто, кроме меня, не знал, каким редчайшим заболеванием страдает судья — заболеванием, что давно сделало его непроницаемым для чужих слов, для чужих слез!
— …Всего лишь попасть на прием! — Забывшись, прижимая руки к горлу, она почти кричала: — Не просить о пересмотре! Я сама буду просить его… Но — на прием, просто попасть на прием!
— Я постараюсь помочь, — сказал (не очень охотно) Г., — но в какой форме, не знаю… Видите ли, я ведь беспартийный…
(Я смотрел на него — и не видел его крыльев. Куда они исчезли?)
— Сережа тоже беспартийный, — сказала мать К. — Он собирался вступить, но…
— Может, и лучше, что не вступил, — сказал Г.
— Вы — депутат…
Г. вздохнул и потер лоб рукою. Машинальным движением он взял одну из роз и стал обрывать лепестки. Острый шип уколол его, на пальце проступила крошечная капля рубиновой крови. Г. вздрогнул всем телом.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо… Позвоните мне… потом.
…Что, если судья У. выздоровел и у него появилась душа? Ведь может же быть такое? Ведь правда же — может?! И вновь мое сердце исполнилось надеждой, и с этой надеждой я вернулся к К.
Спустя несколько дней огромная вода закончилась, ржавые люки отворились, людям приказали вылезать из колодцев, и я с несказанным облегчением увидел среди выбравшихся — К.
Но выбраться смогли не все. Многие так и остались лежать там, в черной и склизкой глубине. На тех, кто, шатаясь, смог выползти, почти не было одежды. Она сгнила.
7Сойдя с парохода, К. попал в очередную тюрьму — такой большой тюрьмы мне еще не приходилось видеть. Это была не такая уютная тюрьма, как до парохода, но тюрьма разумная: там К. и других прибывших с ним вместе людей накормили, позволили вымыться и — о чудо! — подарили им новую, хорошую, теплую одежду. (К. уже привык к тюрьмам, забыл, что можно жить вне тюрем, и совершенно искренне считал некоторые из них хорошими, и так же привык к ним я.) Но и в этой тюрьме задержаться не удалось. Каждый день, а иногда и по нескольку раз в день из тюрьмы выводили людей, грузили в большие открытые машины и увозили куда-то; очень скоро пришел черед и К.
Машина, как я уже сказал, была открытая: я только сейчас осознал, какая это удача. Ведь К. мог спрыгнуть с машины и убежать! (Там, куда посадили К., даже Вертухаев не было: они сели в закрытую голову машины.) Ну же, решайся! — взмолился я. Опереться рукою о невысокий борт, перебросить ловкое свое тело (ведь К., несмотря на все то, что делали с ним, все еще был молод и ловок, и крылья его, так долго сложенные в бездействии, не утратили сил), и — свобода, простор, пушистые сопки, гостеприимно раскинувшиеся кедры, нежные лиственницы, медом налитый шиповник, черные и алые ягоды, поблескивающие в изумрудной траве, розовый, на ветру танцующий иван-чай!
Но К. не прыгал. Другие люди — тоже. Я недоумевал, я злился на К., я впал почти в бешенство — почему, почему?! Там, где все зеленое, все живое, там, куда не ходят Вертухаи, — там он мог бы быть в безопасности…
Наконец К. будто бы услышал мои мысли.