Иногда, впрочем, случались чудеса (очень редко, иначе б это были уже не чудеса). Некоторых людей отправляли домой — или, во всяком случае, куда-то прочь из лагеря. Вероятно, это происходило потому, что в силу каких-то причин их сочли непригодными в пищу Гнусу.
Повезло и круглолицему, повезло очень вовремя (для него), так как он в результате каких-то трений с кухонным начальством потерял свою должность и мгновенно сделался так же слаб, как другие люди, никогда не имевшие должности, и даже еще слабей, ибо они привыкли голодать, а он — нет.
Помню день, когда круглолицего вызвали к начальству, помню, как он, еле передвигая ноги, возвратился в барак и сказал К.:
— Уезжаю я…
— Я рад, — едва слышно отозвался К.
Случись этот разговор летом, я бы мог предположить, что К. самую чуточку лицемерит: мог ли он с полной искренностью радоваться тому, что человек, который помогал ему, оставит его на произвол судьбы? Но дело было зимой, и К. уже перестал думать о своей участи, ему было все равно, что станет с ним, и он говорил чистую правду.
— Ты это, слышь… Сильно-то бригадиру на глаза не лезь… Он теперь, конечно… Но мало ли… Не ровен час…
У К. не было сил отвечать, и он только прикрыл глаза, давая понять, что слышал совет круглолицего.
— В церкву зайду, — сказал круглолицый, — свечку за тебя поставлю.
Как все Урки, он был в душе чрезвычайно набожен.
— За упокой, — сказал К. и попытался усмехнуться, но губы его смерзлись, и усмешка вышла слабая и кривая.
— Не, зачем за упокой?! — произнес круглолицый с фальшивым негодованием (фальшивым, ибо он был уверен в скорой смерти К.). — За здравие…
К. с усилием повернул голову и посмотрел на круглолицего.
— Ты чем бы хотел быть, когда умрешь? — Он так и выразился: «чем», а не «кем». Хотя, возможно, он просто оговорился: слова выговаривались им тяжело, как перевод с инопланетного языка.
— Не думал я про это, — сказал круглолицый, — и думать не желаю… Ну, а ты?
— Не знаю, — ответил К. — Может быть… может быть, я бы хотел попасть в свой сон…
— Про Марс?
К. опять не отвечал.
— Письмецо родным пиши, — сказал круглолицый, — я марку куплю и отправлю, ей-богу, куплю…
Те письма, которые преступники писали и отдавали лагерному начальству, оно прочитывало и бо́льшую их часть никуда не отправляло.
— …а то сам занесу, ежели оказия подвернется в Москву… Что глядишь? Не прочту я твоего письма, я неграмотный… (Врал, что неграмотный, и что не станет читать чужого письма — тоже врал, но что доставит письмо по назначению — говорил правду.)
К. написал письмо своей жене. Оно повергло меня в полное уныние — так нехорошо было то, что говорил он ей.
«Я сильно, очень сильно устал от жизни… Я не вижу в ней для себя почти ничего из того, что влекло меня раньше… Не вижу конца своему ужасному положению… На что можно рассчитывать дальше мне, ибо я всегда снова вероятный кандидат… Всегда отягощать твою и Наташкину судьбу… Я даже не знаю, сможем ли мы снова жить вместе…»[26]
Круглолицего увезли из лагеря, а К. окончательно перешел в разряд доходяг, то есть людей, на которых по причине их полного физического истощения уже все махнули рукой. Такие люди не только не могли драться за свой хлеб — у них даже не было сил пойти в столовую, чтобы получить его. Возможно, если б Усач жил в одном бараке с К., ему удалось бы вернуть К. хоть небольшое желание жить, но они виделись очень редко, да и Усач уже не был тем богатырем, что еще пару недель назад: холод подточил и его силы.
Я тоже редко видел К.: мне было очень сложно даже на краткое время попадать к нему в барак — разве что ветер пригонит сухой листок или кто-то принесет на своих подошвах немного хвои. В тоске и отчаянии я…
14— Это ж надо, — сказал человек, — муха… Зима на дворе, а — муха…
Он был маленький, с лысою головой; очередной человек в очередном кабинете.
— Тепло, — сказала крылатая В., — вот она и проснулась… Послушайте, Александр Николаевич…
Положение человека в кабинете (его имя — П.) мне не было ясно. Должность, которую занимал П., у землян считалась незначительной, и служили в такой должности обычно женщины. Но место, где П. занимал ее, было таково, что все трепетали и заискивали перед П.
Все, но не крылатая В. Она передала П. какую-то официального вида бумагу (касательно К.) и теперь сидела напротив П. и спокойно смотрела на него. Он сморщился, как от головной боли.
— Валентина Степановна, уважаемая… Ну зря вы… Ей-богу, зря…