На одной из остановок люди, что ехали в кабине, дали пассажиру хлеба. А могли бы совсем не давать, ведь начальник лагеря не обязывал их делать это: избавившись от К. и, что более важно, от сопровождавших его бумажек, он тотчас позабыл о его существовании. Иногда, впрочем, они тоже забывали о существовании пассажира в кузове, так тих он был, так мало доставлял им хлопот. На остановках они даже позволяли ему собирать под снегом мерзлые ягоды голубики. Вкус ее был — как вкус новогодних конфет.
3Вольняшки в кабине курили и толковали о своем.
— К Верке бы заехать… — сказал один.
Другие двое захохотали. (Я не понял причины этого веселья; я никогда не понимал, почему многие земляне вдруг начинают смеяться неприятным и жирным смехом, когда говорят о женщинах.)
— Это уж когда обратно пойдем, — сказал второй Вольняшка, пуская дым из носа. — Надо груз доставить к пароходу.
«Грузом» он, по-видимому назвал К., ведь никакого другого груза у них не было.
— Ничего, перебьется…
— Что-то навигация нынче поздно закрывается, — сказал третий, — в том году, помню, «Индигирка» в начале декабря уже последний раз пошла…
Он произнес это слово — «Индигирка», и внезапно в глазах у меня потемнело, крылья задрожали, и я больно ударился грудью о ветку. Вмиг оно нахлынуло на меня, как волна, и захлестнуло с головой — мое давешнее предчувствие, связанное с большой и темной водою! Свинцовая, ледяная, бездонная — и там, в этой воде… Люди кричат… Нет, не так… Это — потом… Сперва — черные колодцы в брюхе парохода… Стены колодца истекают ржавым потом, маслянистая вода по колено… Страшный удар… Крысы мечутся и визжат, охваченные паникой… «Трюмы, трюмы откройте!» — «Но, товарищ капитан…» — «Нет, я не дам такого приказа…» — «Там же люди, господи…» — «Нет, я сказал — нет…» Холодно, ах, как холодно! Свинцовая, бездонная — и там…
Даже если все так и было… то есть будет… боже, я не мог ничего предотвратить, это было непосильно для меня, я мог только дрожать и скулить от тоски, как собака… Единственное, что было в моих силах, — сделать так, чтобы К. опоздал на этот пароход. Вот оно, последнее мое вмешательство, последнее усилие — какое счастье, что я сберег его, что мне не пришлось потратить его на работу с Б.!
— Ну все. Завязли по уши.
— Сдохла, с-с-сволочь…
— Ты бы глядел, куда едешь, урод…
— Дайте я посмотрю, — сказал К.
Упрямый, он хотел свести на нет плоды моего труда! Пусть я не имел власти над железной машиной и не мог принудить ее сломаться; зато я насмотрелся достаточно, чтобы понять, посредством каких движений и действий люди управляют ею, и моей силы оказалось вполне достаточно, чтобы заставить их совершить ряд непоправимых ошибок в управлении.
— Ну, смотри…
— Ты на руки-то на свои погляди, доходяга… Куда тебе…
— Еще чего! — сказал самый сердитый и злой из Вольняшек (мечтавший, кажется, о карьере Вертухая). — Он тут нарочно чего-нибудь поломает… Лезь в кузов, ну?!
Все трое начали жестоко препираться, К. сидел в кузове, обхватив руками колени, и дрожал всем телом: больше всего на свете боялся он не успеть туда, где ждала его смерть.
Все мысли его были сконцентрированы на этом пароходе: ужасные колодцы, предназначенные стать гробами, виделись ему преддверием рая… Мне было мучительно жаль его, и я, даже будучи убежден, что поступил верно и спас ему жизнь, не мог радоваться по-настоящему, ведь для сотен других несчастных все осталось по-прежнему — бездонная, свинцовая, ледяная…
По прошествии двух часов машина не завелась. Кедровая сойка уснула, и уснули все дневные птицы; лишь мохнатый филин, мигая изредка зелеными глазами, сидел на ветке. Сказать, что стемнело, было бы не совсем правильно: светло зимой здесь не бывало никогда. Но было уже очень поздно, ничего не разглядеть, и Вольняшки, ругаясь ужаснейшими словами, стали устраиваться на ночлег.
К. не вытерпел:
— Отдайте мне мои документы, я пешком пойду… Дойду до трассы, там кто-нибудь подберет…
— Куда ты по такому морозу пойдешь! — один из Вольняшек рассмеялся. — До трассы еще кило́метров пятнадцать, не меньше…
— Отдай документы, начальник, — попросил К. — Я дойду.
Меня вновь охватил тошнотворный, скользкий ужас. Теперь я уже не того боялся, что К. попадет на пароход, дело совсем в другом: пятнадцать ваших километров — путь несложный для сойки, для филина или для здорового человека летом по гладкому асфальту, но эти пятнадцать километров глухой тайги — ночью, в мороз, от которого маленькие птицы умирают на лету, — намеревался преодолеть человек, который от двери барака до своих нар не мог дойти, не сделав передышки!