Глен все же напрягает зрение – в портретной раме как будто происходит странное движение: голова там начинает медленно поворачиваться.
Напряженней гудит кондиционер. Легкий хруст раздается в его решетке, наверное, потоком внутрь затянуло муху или бабочку, и сейчас лопасти вентилятора переламывают ей крылья.
Лысая яйцеобразная голова высовывается из портрета. Вот уже видны белки глаз, нос с широкими ноздрями.
– Хулио, ты?
– Si, señor. (да, сеньор – исп.)
...Встречу с этим аргентинцем можно смело отнести к разряду роковых, во всяком случае, для Глена, который к тому времени мыкался в Нью-Йорке, менял комнаты в подвалах и на чердаках, бедствовал, перебивался с хлеба на воду, получая случайные заработки, рисовал портреты на улице, мыл посуду в буфете, штукатурил стены и разносил флайеры.
Правда, все свободное время отдавал живописи. С закрытыми глазами Глеб мог пройти по этажам Метрополитен музея в любой желанный зал. Только теперь, в оригиналах, он по-новому открывал для себя богатство палитры, мастерскую отделку каждой детали на холстах божественного Рафаэля, Рембрандта, Эль Греко.
Конечно, и в России он часто, насколько мог, бывал в Эрмитаже, а с переездом в Москву много ходил по залам Третьяковки и Пушкинского музея. Но тогда Глеб только становился на художественную стезю, искал и определялся в своих вкусах. Да и слишком много времени тогда уходило на болтовню об искусстве, на кабаки, на желание блеснуть перед приятелями-художниками. Теперь же, став в Нью-Йорке своего рода изгоем-одиночкой, горемыкой-иммигрантом, причем нелегальным, он был совершенно свободен, как потерянный пес. Соперничать ему было не с кем, поражать своими художествами было некого. Окружали его, в основном, грузчики и посудомойки.
Единственным маяком в море тоски и бедности оставался Давид. Иногда Глеб приносил ему свои наиболее удачные работы, и Давид-мэтр указывал на их достоинства и ошибки. Случалось, они вдвоем ходили в музеи. Давид всегда надолго останавливался в зале Итальянского Возрождения: «Надо же, насколько армянское Возрождение перекликается с итальянским! Жаль, что здесь нет ни одной миниатюры нашего великого Тороса Рослина!»
Рука Глеба потихоньку крепла, кисть работала уверенней. Он уже начал постигать прозрачную легкость светотени и красоту аскетичных линий. Рядом с Давидом Глеб чувствовал себя причастным к некоему высшему ордену, и тогда в его сердце звучала благодарность Богу.
Единственное, что порою омрачало, – это непомерная гордыня Давида. Давид парил в своих мирах, почти не интересуясь житейскими нуждами Глеба. Стоило Глебу начать жаловаться на свои мытарства и бедность, как лицо Давида приобретало отрешенное выражение, слушал он в пол-уха, произнося свое тягуче-распевное «а-а...» Давид порой казался Глебу бесчувственным аскетом, напрочь забывшим о своих земных собратьях и дерзающим разговаривать лишь с небожителями.
Все так бы и продолжалось, если бы вдруг...
– Си, синьор.
В его жизни появился Хулио.
Назвать Хулио уродом было бы полной неправдой. Но и к писаным красавцам его тоже нельзя было отнести: остриженная наголо яйцевидная голова, большие с крупными белками глаза, чувственные губы, постоянно кривящиеся в лукавых, ироничных улыбках. Коренаст, ростом чуть ниже среднего. Словом, ничем не был примечателен синьор Хулио, даже именем своим, звучащим для русского уха несколько двусмысленно. Если бы не... ШАРМ. Можно ли смотреть на субтропическое солнце летом без защитных очков, когда оно в зените? И если продолжить аналогию с солнцем, то шарм уподоблял Хулио солнцу – прекрасному всегда, в любое время дня и года, и даже во время солнечных затмений...
ххх
С Глебом они познакомились случайно, в одном супермаркете Манхэттена, где в холле на первом этаже были выставлены две огромные бронзовые скульптуры Адама и Евы, стоимостью в миллион долларов каждая. Адам и Ева были похожи на двух бегемотов, стоящих на задних лапах. Никто из входящей в супермаркет публики покупать их, похоже, не собирался. Зато все с удовольствием фотографировались на их фоне: мужчины – у массивной задницы праматери Евы, женщины – возле коротенького, торчащего карандашиком, члена праотца Адама, причем за член с жадностью норовили ухватиться нежные ручки сразу всех желающих.