– Здесь?
– Да. Спал вон под тем зданием, – Мартин кивнул в сторону невысокого здания душевой. – Крысы иногда по мне ползали. Но пьяному все побоку.
Уже окончательно стемнело, солнце погрузилось в океан, в небе обозначился молодой полумесяц. Вдали по воде скользила яхта под белым парусом.
Давид, чуткий к красотам природы, тем более к морским – яхтам, плывущим в пенистых волнах, чайкам, месяцу, – в такие минуты впадал в сентиментальность, ему на глаза набегали слезы. Знал, что и Мартин сейчас тоже чувствует эту красоту. Но... какими разными глазами они смотрят на мир! Вот пробежала крыса. Давид заметил ее и тут же забыл, снова любуется пейзажем. А у Мартина следом за этой крысой наверняка побежало воспоминание из жизни. Иначе с чего бы на его лице появилось такое кошачье выражение?
– До чего же мне осточертел мой журнал, хоть бы кто редакцию поджег! – пожаловался Давид, когда, поднявшись с камней, они медленно пошли по песку к деревянному настилу.
– Дэ-авид, разве может надоесть работа в журнале? – удивился Мартин. Имя приятеля он произносил, растягивая первый слог, заменяя «а» на «э-а». – А если бы тебе пришлось по десять часов в день замешивать бетон или красить стены, каково бы тогда? А так – ты редактор, встречаешься с интересными людьми, окружен интеллигенсией, – продолжал Мартин. Некоторые слова он произносил, смягчая согласные и чуточку шепелявя. У него не было многих зубов – выбили в драках или сами сгнили.
– Да-да, сраной интеллигенсией, – огрызнулся Давид. – Мои коллеги-журналисты только хорошо умеют, что лизать задницы хозяину.
Они вышли на набережную, остановились у скамейки. Давид стал отряхивать песок с ног, чтобы надеть сандалии. Случайно взглянул на туго зашнурованные ботинки Мартина. Ботинки прочные, в таких можно ходить до глубокой осени, даже зимой. Но сейчас они явно не по сезону. «Вроде бы мы понимаем друг друга и даже чем-то близки. Но из каких мы разных миров!»
Мартин тем временем сел на скамейку, снова закурил. И давай бубнить о своем: нужно идти к дантисту, а денег нет, босс недодал двадцать долларов, сказал, что через неделю...
– Ты когда-нибудь спал с бомжихой? – вдруг перебил его Давид.
– Была одна уличная любовь. Ее звали Иларией.
– Литовка, что ли?
– Эстонка, – против обыкновения, Мартин не пустился в воспоминания, а вдруг как-то погрустнел и умолк.
ххх
Давиду – сорок шесть. Крепкого телосложения, слегка полноват. Роста – чуть выше среднего; движения – тверды, резковаты, в чем сказывается натура деятельная, однако экспансивная, нервическая. Серые проницательные глаза за линзами очков, насаженных на крупный семитский нос. Курчавые волосы еще хороши по бокам и сзади, но впереди уже проглядывает лысина.
Работу он свою не очень любит. Но не идти же ему – бывшему москвичу, интеллигенту, автору двух книг – работать водителем или швейцаром! Его место – за компьютером в редакции, за писательским столом.
Трудно сказать, что сблизило этих двух, казалось бы, таких разных людей, – Давида и Мартина.
Они познакомились, когда Давид писал очерк об одном приюте при православной церкви на Брайтоне, где тогда обитал Мартин. Парень ему сразу признался: он – католик, и русскому попу руку не целует. Живет в этом приюте временно, пока холода и нет денег снять комнату. Давид поразился дерзости этого чеха. Другие обитатели приюта громко врали, что церковь и чудесный батюшка, дескать, им помогают жить правильно, по-христиански. От некоторых, правда, при этом разило перегаром. Тихонько просили у «господина журналиста» деньги на опохмел. А вот Мартин – наглец, батюшку называл «скучным попом» и денег у Давида не клянчил.
Он вообще заметно выделялся среди этих опустившихся, побитых жизнью русских людей. Держался особняком. Когда же они заговорили, Давид вскоре выключил диктофон. Понял, нутром почуял: перед ним – не простой бомж, а особенный.
Единственное, что Давида тогда смутило, – запах, исходивший от Мартина. Есть такой специфический смрад от нью-йоркских бомжей, замешанный на резких, тяжелых запахах грязной, месяцами немытой одежды, заскорузлых носков и долго немытого тела, сквозь поры которого проступает ядовитый пот после запоев. Даже горячий душ с мылом, даже дезодоранты, шампуни, новая одежда не смогут этот запах перебить. Нью-йоркский бомж впитал в себя вонь величайшего города, всех его помоек, свалок, выгребных ям, испарений, блевотины, мочи, тления и разложения, гнилья, спермы, слюны, мусорных урн, мусороуборочных машин, крыс, дохлых кошек и голубей; вонь проникла и всосалась во все поры, в каждую клеточку его тела. И этот гордый чешский католик вонял нью-йоркским бомжем, как никто другой.