Мартин, переварив в голове услышанное и окончательно убедившись, что Давид не шутит, расплылся в улыбке:
– В котором часу ваш журнал появится в продаже? – спросил он.
– В восемь утра.
– На всякий случай, выйду из дома в семь, может, к тому времени уже подвезут. Сколько он стоит?
– Доллар.
Мартин зашевелил губами, размышляя вслух:
– Неделю поживу без обедов, не умру. В случае чего, сэндвичи можно будет подбирать и на улице.
– Сколько же ты собираешься купить экземпляров? – иронично спросил Давид. – Или ты намерен скупить весь тираж?
– Штук тридцать. Парочку отправлю родителям в Чехию, они, правда, на русском не читают, но все равно. Еще подарю своей хозяйке Ванде, пусть знает, кто у нее живет на чердаке. Еще отнесу на работу, Андрию и Бене... В общем, куплю тридцать штук, не меньше.
Солнце уже припекало. На пляже то там, то здесь возникали новые зонтики.
– Антоха! Дай девочке поиграть твоим совком. Она поиграет и отдаст! – крикнул Давид.
Щупленький Антон, услышав отцовский наказ, с надутыми губками, отдал девочке совок.
– В этом городе даже дети вырастают капиталистами! Ничем не хотят делиться, все гребут под себя.
– У тебя сегодня, по-моему, плохое настроение, – заметил Мартин. – Что-то случилось?
Конечно, он не сомневался, что Давид ему ничего не скажет. За время их знакомства Давид так и не впустил его в свою жизнь. Никогда не рассказал, например, почему развелся с женой или почему больше не занимается литературой. К себе домой тоже ни разу не пригласил. Мартин подозревает, что Давиду стыдно приглашать в дом бомжа. Стыдно перед соседями, перед коллегами-журналистами. Может, стыдно и перед самим собой. Ладно, Мартину не привыкать. – Ничего у меня не случилось, – угрюмо ответил Давид. Закатав джинсы, почти до колен вошел в воду. Наклонившись, стал плескать себе на плечи, обтер грудь и живот.
Вода холодная, но в такую жару приятная.
– Давай-ка помогу тебе, – подойдя к сыну, присел, стал выгребать рукой песок вокруг уже проседающего замка. – Сынок, а кто в этом замке живет?
– Кощей Бессмертный, Шрэк и носорог, – сразу ответил Антоха.
Давид усмехнулся. Ему припомнилось свое детство, когда семьей отдыхали в Крыму. В Крыму песок был мягкий и нежный, лился желтым ручейком сквозь пальцы, под которыми возникали барочные каскады. А песок на берегу Атлантического океана жесткий и тяжелый, совсем не пригоден для изящного строительства...
– Пап, ты мне потом купишь мороженое?
– Конечно, куплю.
Антоха бросил совок и, подойдя к Давиду, вдруг обнял его.
ххх
Зачем Давид нужен Мартину, более или менее понятно. Давид для него – полубог. Ну и, разумеется, приятель. Правда, их дружба с заметным перекосом в одну сторону, но уж какая есть. Спасибо и на этом. Мог ли Мартин помечтать о таком еще год назад, когда его окружали одни только попрошайки и уличные проститутки?
Но на что Давиду сдался Мартин? – вопрос. Ладно, Давиду приятно выступать покровителем-меценатом, иногда угощать бедного Мартина суши или пиццей. Положим, и самолюбие приятно щекочет – поучать литературному ремеслу начинающего автора.
Ерунда! Давид всосался в этого чеха, как пиявка. Умолкший и безвдохновенный, он ухватился за Мартина как утопающий за соломинку. Так старость, ворчливая и завистливая, цепляется за молодость, тьма льнет к свету. Рядом с Мартином Давид оживает. Воскресает труп писателя, который давно лежит в склепе его сердца.
Он наблюдает Мартина со стороны, а потом медленно вползает в его джинсовый костюм и тяжелые ботинки, в его кожу, покрытую шрамами и рубцами, даже в его распухшие десны, из которых торчат полусгнившие пеньки. Давид тогда видит мир во всем его великолепии: луна, чайки и цветы, даже грязь, – все вдруг преображается, сливается для него в едином звучании, в полноте и глубине Слова...
А Мартин – самородок, сверкает гранями. Он счастлив, что не живет на улице, что не пьет, что пишет.
Недавно, когда они в «Макдональдсе» переводили очередную главу, Давид стал подсказывать Мартину сюжетные ходы. Он предлагал одного из героев – Сашу-музыканта – сбросить с пирса. Эффектная концовка. Но Мартин проявил редкую неуступчивость, уверяя, что Саша-музыкант жив, он его недавно видел, правда, забуханного и побитого. Саша напел Мартину песенку и выклянчил «за концерт» десять долларов. Они бы поговорили еще, но Мартин спешил на работу. Зачем же такого Сашу убивать? Ради литературной финтифлюшки отступать от красоты жизненной правды?
«Вы – русские писатели, любите сразу выплескивать свои эмоции, сразу расставляете все точки над «i». А мы, чехи, – другие, мы любим постепенность. Вам, русским, не хватает сдержанности, поэтому вам трудно сохранять литературную форму...» – так говорил Мартин, на тройки закончивший среднюю школу в каком-то чешском поселке.
ххх
Возвращаясь домой, Давид остановился на одном перекрестке. Почему-то задержал взгляд на мусорной урне. Там, на груде мусора лежала пустая банка пепси-колы. Давид взял эту банку, приблизил ее к лицу. В нос ударил отвратительный запах – настолько ядовитый, что на глазах выступили слезы. Давид швырнул банку обратно в урну и, сконфуженный, поспешил прочь.
...Согласился бы он заплатить за творчество такую цену? Мартин заплатил. Зато теперь, гляди, как пишет. Строки – летят. Почему же он, Давид, не может больше родить ни слова, а этот полуграмотный чех, долгие годы убивавший свои мозги алкоголем, бродяжничеством и тупой работой на стройке, такое творит?! Или Господь Бог, всемилостивый и справедливый, дал Мартину литературный дар, но запросил за это столь высокую плату?..
Дома Давид принял душ, смыл с себя засохшую океанскую соль. Лег на диван. Снова, в который раз за этот день, зачем-то поднес к носу правую ладонь. Откуда это странное ощущение, что от ладони разит? И почему теперь, читая главы из будущего романа Мартина, его душит отвратительный запах? Было время, когда Давид и вовсе перестал ощущать этот запах от Мартина: либо его нос адаптировался, либо Мартин за год отмылся. Но почему же теперь даже воспоминание о Мартине сразу наполняет воздух вокруг невыносимой вонью?..
Глава 4
– Нью-Йорк для писателей – ужасный город, самый опасный город на земле. Писателей здесь душат врачи, адвокаты, агенты по торговле недвижимостью. На человека свободного здесь надевают смирительную рубашку, а холуй счастливо разъезжает на «Мерседесе», – говорил Давид, передавая Ларе корзинку с теплыми ломтиками французской булки. – Знаю одного чеха, талантливый парень. Как, думаешь, он закончил?
– Как? – спросила Лара, намазывая на булочку тонкий слой масла.
– Попрошайкой на улице... Все вокруг вздыхают, ох да ах! мол, Нью-Йорк – чудесный город для творчества. Дураки! Здесь пресмыкаются перед менеджерами и бизнес-администраторами, перед этой серостью, но на непризнанных художников смотрят, как на психически больных.
– Как я поняла, ты – антиамериканец.
– Напротив, я – самый настоящий американец, поэтому возмущаюсь. Будь я безразличен к Америке, я бы ее только хвалил.
Они сидели во французском кафе. Услужливая молоденькая официантка, подав им меню, советовала, что заказать.
– Ви, но, мерси, – полушутя отвечал Давид, и девушка в ответ улыбалась еще больше, еще приятней, почти натурально.
– Спрашиваешь, какая у меня жизнь? Мотаюсь по миру, с одной страны в другую. В каждой завожу себе любовника, на случай, если приеду туда снова, чтобы не тратить время на поиски.
Давид слушал, кивал. Раздражался немножко, когда речь заходила о ее любовниках. Но, в общем – ничего, сносно.
– Сначала я хотела найти мужчину, полностью укомплектованного: при деньгах, с положением и, разумеется, красивого. Но ни в коем случае – лысого или с животом. Лысые и толстые у меня вызывают брезгливость, – звенела Лара, поглядывая на Давида, словно примеряя его к своим стандартам. – Еще он, конечно, должен быть умным. Ну, и в постели, само собой...